Сибирские огни, 1976, №8

Она рождаться может много раз и возрождаться — много раз, как пламя; но умирает — только после нас, иль, соглашусь, возможно,— вместе е нами. И даже в тот необъяснимый час, который не считается счастливым, пусть не поет,— грустит надежда в нас, но не уйдет, покудова мы живы. Каною бы надежда ни была (мы так не равны здесь под небесами), но коль она — случилось — умерла, то зто значит: умерли мы сами. * * * Я потом прилечу в этот город — непременно в начале зимы, на крыльце теремка-«Самотлора» голиком обихожу пимы. И войду, как в минувшее входят, про себя загадав наперед: при честном незнакомом народе все минувшее там оживет. Закачаются жидкие ели, в море грязи сомкнутся круги, а в горкоме мне на две недели без расписки дадут сапоги. И увижу я пламя под ветром — самотлорский гудящий салют; — там в округе на два километра круглый год незабудки цветут. И бараки, бараки, бараки... Да мостки от балка до балка... Никакие крутые атаки одолеть их не в силах пока. И не надо. В бараках-времянках, кое-как создавая уют, как на фронте в солдатских землянках, настоящие люди живут. Эти люди не строят утопий, а хватают «быка за рога», их рукам подчиняются топи, их сердцам отдается тайга. И когда прилечу в этот город, словно несколько минет веков,— не найду теремка-«Самотлора», не увижу времянок-балков. Будет город на город похожим, чистота, красота и простор, лишь гостиницу в центре, быть может, назовут, как теперь, «Самотлор».