Сибирские огни, 1976, №8

И попробуй тут отмолчаться... Ухватит за плечо и трясет. А если долго вглядываешься в текст, то Иван начинал тревожиться. Именно — тревожиться. Он не мог допустить, чтобы не получилось. Однажды показал только что написанное стихотворение. Стихотворение как стихо­ творение, верно, повторил он тут свое же о белом снеге на вечерней заре. Пришлось Ивану об этом сказать. Он задумался: — Д а, да... Как-то сразу согласился. Потом резко разорвал надвое лист, потом еще раз, еще и еще. Мелкие клочки бумаги подбросил. Они опустились на размокшую землю. Больше не стал говорить: неудача, больно, конечно. И пошли дальше, втаптывая в грязь то, что было всего две минуты стихотворением, скромным зимним пейзажем. Издалека видно было: есть крылья у Ивана, и не взлетает только потому, что от земли ему нельзя отрываться: здесь уютнее и душевнее. Без всяких вступлений выта­ скивает из кармана лист, где бы ни встретились — будь то в фойе кинотеатра «Луч» или прямо на улице, в гастрономе или у пивного киоска. —■Новое,— говорит он, и видишь — чувствует себя победителем. И не надо было просить почитать. Иван извлекал помятую тетрадь и без всяких предисловий начинал: Годы все умчали, годы все сокрыли. Даже нашу хату набок наклонили. Говорил отец мой, землю покидая. Что теперь остался я — один хозяин. Только никогда мне не забыть их, знаю, — Суждена на свете мне судьба другая. Уж давно от сельских дел я отлучился И до самой смерти с песнями сдружился. — В газете не напечатают. Тема-то не газетная. А напевно получилось. Песенно... В грязь не втопчешь? — усмехаюсь я, намекая Ивану на недавний случай. Иван бережно, словно нежную птичку, водворяет тетрадку снова во внутренний карман пиджака. А вид-то у него, вид... Так и чудится — сейчас скажет: «Знай наших...» В другой раз, это было в кинотеатре «Луч», Иван увлек нас с Денисом в угол фойе. Ему так хотелось по душам выговориться. Доказывал, что только поэтический образ делает стихотворные строчки настоящей поэзией. И читал стихи, которые потом сохранились у Василия Стародумова: — В осеннем сене (слышите, как звучит: осен-нем сене, легко, даже пышно) на по­ вети (придавил слежалое сено). Гурьба гвоздик — судьба земли (не морщитесь: «гурь­ ба» — нормальное слово, народное). Поляна желтым тучам светит, откуда копны увез­ ли. (Уже осень. Вот нашел образ осени. И вот еще об осени). И на рогах коров не­ настье холодным бисером грустит. (И в заключении, еще об осени, для усиления, здесь и мое восприятие осени). И нет земле без солнца счастья, и, голой, ей заря, как стыд. Уже звонок прозвенел, начинали пропускать в зал, а Иван еще не выговорился: ' — Или вот еще в одном стихе о покосе: День упал, взошла звезда высоко. На стану про ужин говорят. И заря за крышею далекой Спрятала свой огневой наряд. Вот костры рванулись в поднебесье. Песня понеслась вдоль берегов. И померкнул одинокий месяц В языкастом бешенстве костров. Верно, поэтически подмечено, особенно про костры. У костра ночью, действительно, луна меркнет. Это и я не раз замечал, а Иван такое — в стихотворение, и строки ожили. Порой у Ивана шапка надвинута «а глаза, руки засунуты в карманы потрепанного пальтишки. В таком состоянии он может и не заметить, и пройти рядом и мимо: ушел в себя, все отодвинул. Видно, обидел его кто-то. В эти минуты был груб и задирист. Как-то столкнулся с ним на улице — с насупленным, злым, явно обиженным. ■— Кто это тебя? 12. Сибирские огни № 8.