Сибирские огни, 1925, № 6

— Селифан—он, конешно, ботало. Да кому он мешает?.. Покуль податей не потребывает—нам кака беда?.. — Это верно. Это резон... Махорочный дыщ. густел, сквозь раскаленные стенки печки нежно алело пламя, за оледенелыми окнами неподвижно висел морозный воздух. Изредка в Варнацк забегали на оленях ближайшие тунгусы. Они заез- жали к своим друзьям, хозяйственно облаживали во дворах оленей, пушисто- меховые, пушистоьморозные вваливались в тепло. Степенно здоровались,, сте- пенно спрашивали о здоровьи хозяина, его детей, его собак, его скота. Их поили чаем, рубили для них позванивающую от мороза расколотку-рыбу мо- роженную. Они лакомились ячменным хлебом-ярушниками. И потом, сидя на полу на корточках, долго молча курили. Позже, уже почти при самом от'езде, они невзначай спрашивали: —. Большой начальник зачем на пяти упряжках к морю ушел?.. Зачем больного оставили?.. — Пошто торговых людей мало? Пороху совсем не хватает... Что будем делать без пороху?.. А совсем перед от'ездом тунгусов ловил Селифан, уводил в свою избу и долго что-то им начитывал. Тунгусы испуганно оглядывались, ахали и торопливо уезжали из Вар- нацка. Застоявшиеся олени распластывались над узенькой дорогой, нарты пры- гали, перекатывались, летела снежная пыль. 6. Кровь у Устиньи Николаевны, пожалуй, больше, чем на три четверти тунгусская: холодная, спокойная. Но вот остальная-то четвертинка примеша- лась отменная. Остальная четвертинка от варнаков, от людей пришлых—не- уемных, непокорных, кипучих. И оттого в глазах у Устиньи Николаевны свечечки теплились жаркие; когда взглядывала она на разметавшегося, раскра- сневшегося в беспамятстве поручика Канабеевского. Свечечки эти жарко разго- рались, когда поручик окреп, стал ходить по горнице, когда стал слабо, бла- годарно улыбаться, показывая здоровые, молодые зубы. Устинья Николаевна ходила за Канабеевским по пятам, угождала ему, варила ему брусничные кисели, жарила для него, парила. Она окружала его вниманием, жарко обдавая его пылом своего широкого жирного тела. Когда он, утомленный, лежал на койке, она садилась недалеко от него на лавке, широко расставив ноги, оплывшая, неподвижная, полузакрывала и без того узкие глаза и глядела сквозь щелочки дремотно, неотрывно. Канабеевский чувствовал этот взгляд, ворочался, укрывался от него. Он чуял тяжелый запах разогретого бабьего тела, его тошнило от него. Но вме- сте с тем внутри, где-то в окрепающем, наливающемся силою теле что-то вздрагивало, томило, звало. Тяжело подымалась Устинья Николаевна, глухо вздыхала, отрывала свой липкий взгляд от поручика и уходила на свою, на хозяйскую половину. Там Макар Иннокентьевич, если он бывал в избе, подозрительно оглядывал ее, и, ощеряя зубы, ругался: — Опять совалась к тому?.. У-у, сука волчья!.. Погоди!.. Устинья Николаевна тяжело взглядывала на мужа и, не повышая голоса, лениво огрызалась: — Чего погоди!?. Не побоялась тебя... Ишь, ругатель какой нашелся...