Сибирские огни, 1925, № 6

— Огня?—переспросил Парамон Степанович, темной тенью колышась у двери.—Огня, паря, не полагается!.. По причине пожара... —- Ну, чорт с вами!—выругался Канабеевский. Парамон Степанович пошевелился и, стараясь смягчить громкий голос свой, сожалительно прогудел: — А я-то, братец, думал—попоем мы с тобою на святой!.. Вот и не вышло... Уели тебя красны-то... Камерцию твою подкачнули... Да-а... — Уходи!—крикнул Канабеевский.—Уходи к чорту!.. Парамон Степанович шум-но вздохнул и взялся за скобку двери. — Тоскует, видно, в тебе душа?.. Это, паря, бывает... Душа—она, паря, завсегда чувствует... Вот, скажем, животная—она тоже свой час понимает, чувствует... Канабеевский вскочил: — Уходи!..—яростно повторил он.—К чорту, к матери... Уходи, сво- лочь ты этакая!.. 31. Ночь тянулась длинная, мутная, бессонная. Только к утру соснул не- много Канабеевский'. Проснулся хмурый, но спокойный. Видно, думы-то не напрасно сверлили ему мозги: что-то надумал. » Спал он не раздеваясь. И, когда проснулся, вспомнил что-то, уже став- шее за последние дни привычным. Раетегнул рубашку, стащил ее через голову. Поеживаясь и вздрагивая всем телом от холода, провел привычно ладонями по груди. Легко и приятно скользнули они по атласистому телу. И тут бы надо было отнять их Канабеев- скому, схватить рубашку, снова накинуть ее на себя и приготовиться к встрече незнакомого дня. Но чуть-чуть дольше задержал поручик левую руку на левой стороне груди. И ладонь его почуяла маленький, глупый, никчемный бугоро- чек. Маленький прыщик прощупала рука на левой стороне груди, пониже тем- ного соска. Но как ни мал и ни ничтожен был этот прыщик—острой, убиваю- щей болью ударило прикосновение к нему в самое сердце поручика Кана- беевского. Он нагнул голову, захватил двумя пальцами кожу, взглянул на прыщик, и— — стыд-то какой! срам-то какой для военного, для боевого, для карательного человека!— — хлебнув вздрогнувшими губами холодный, банный воздух, за- плакал настоящими, крупными слезами, навзрыд, так, как, быть может, пла- кал редко-редко в детские, ясные, ласковые, малодумные годы!.. И чем больше плакал Канабеевский, Вячеслав Петрович, тем тяжелее, тем мучительнее было ему. Он бухнулся на скамью, с'ежился. Он раскачивал- ся из стороны в сторону и скулил,—не стонал, не вопил, а скулил. И протяжный вой его, унылый, глухой и безутешный, доходя до его сознания, будил в нем какое-то воспоминание, вот такое близкое, но неуловимое, ускользающее... Когда пришли за ним мужики и велели собираться в путь-дорогу, лицо у него было бледное, с припухнувшими, покрасневшими глазами. Он кинулся навстречу пришедшим и хрипло, с надрывом попросил: — Дайте мне наган мой!.. Ради создателя дайте!.. Мужики взглянули на него насмешливо: — Сдурел, паря? Ресторанному полагается разве оружье? — Ах да поймите!..—прижал Канабеевский руки к груди.—Поймите— «не для себя... Ну, тогда сами пристрелите!.. Сами!..