Сибирские огни, 1925, № 6

2 7 . Солнце начинало крепче и вернее орудовать. Лежал яркий, хрусткий наст. Охотники гонялись за сохатыми. Собаки легко неслись по прочной кор- ке снега, настигали проваливающихся, сбивавших себе ноги до крови вели- канов. Собаки кружились вокруг них; звонко, безудержно лаяли, ловко увер- тывались от страшных, лапистых рогов. Охотники привозили в деревню шкуры, потом ездили за мясом, которое -залабазивали в наспех, но прочно сбитых срубах: ют волков, от зверя. Сытое время пришло. С сытостью—добреют люди, становятся мяте, покладистей. Подобрели в Варнацке: дым весело над избами вьется. Устинья Николаевна свежинкой квартиранта своего, поручика, подчивает, самое ла- комое по таежным местам блюдо ему готовит—сохативную губу. А поручик тускнеет. Он все оглядывает, свидетельствует себя по утрам, все ищет знака пугающего. Он бледнеет при каждом прыщике, от каждого пятнышка на своем белом, чистом, холенном теле. У поручика злые мысли: Эх! Неужели вот тут, в проклятой таежной дыре, от бабы глупой, гро- шовой заполучить сокровище бесценное?!. Ведь вот прошел же он с самого Екатеринбурга через десятки об'ятий! Какие шикарные женщины продавали ему свою любовь! Уж там-то был риск, и рисковал он смело. И все ничего, сходило, спасал какой-то ангел-хранитель... Сколько офицеров убереглось?— В полку (а, может быть, в армии?) уцелело несколько' счастливчиков—и сре ди них он—Канабеевский, Вячеслав Петрович, чистый, белый, незапятнан- ный... И вот здесь... Неужели же попасться на простой, деревенской, глупой •бабе?.. Злые мысли у поручика. И вместе с этими мыслями впивается в него тревога: где же посланцы Войло-шникова? Что: же они медлят? Ведь уже пора. Давно пора. Ведь вот теперь бы и нужно попасть в культурное место, где врачи, •больницы, где лекарства. Теперь, когда нет спокойствия душе Канабеевского, надо бы быть среди понимающих людей, чтоб было с кем посоветоваться, у кого найти помощь, поддержку, ободрение. Где же штабс-капитановы люди? Вот уже солнце стало вздыматься по- выше над хребтами; под снежными шапками на крышах повисли искрящиеся ломкие ледяные сосульки; лед на окнах сполз к самому низу и сквозь тусклые стекла день ясный глядится. Предвесенней лаской дышут захребтовые ветры. На Лене, от вешки до вешки,—темнеет узкая дорога. Сумрачен Канабеевский. А тут еще запропастились куда-то тунгусы, не везут ясак, пахучую, пушистую рухлядь. И Селифан смущенно разводит руками, недоумевающе ругается: — Чего это они, гады?!. Обязательно! должны были выйти еще в поза- прошлую неделю, а их нету! Не иначе—стряслось что в лесу... Поручик сердито молчал и переглядывал свои записи: огорченно отме- чал застывший, не возрастающий счет богатств своих—и натыкался на по- следнюю запись в «Настроениях»—о жизни, которая станет ненужной и •страшной, если господь не отвратит от него этого. Тогда мрачно посматривал он в угол, за изголовьем постели, где под ви- . севшим платьем стояла винтовка. Смотрел и вздыхал. В последнее время Канабеевский, несмотря на солнечные дни, реже стал выходить из избы. Не тянуло его к людям, гадки они ему были, мутило егв 3*