Сибирские огни, 1924, № 2

И страх перед расправой, страх смерти овладел мною с неодо­ лимой силой. — Дх, скорей!... скорей!., скорей!..—стонал я вслух и бережно откинув левую руку, больную, раненую руку, наклонившись, браунин­ гом в правой бил часто и сильно по вытянутым шейным жилам мою лошадь. Минуты через три я выехал к своим солдатам. К маленькой группе человек в десять. Они стояли, топтались и не знали, что им делать. — Где Ветров? Ветров где? — Там, должно быть,—ответили они. Я снова вспомнил, что я ранен в руку. Но здесь уж не опасно: они не могут гнаться. — Что такое? Я кивнул им головою: они правы. Они угадали. Я сморщился и стал осторожно ощупывать руку: где попала пуля и почему не больно? И вдруг почувствовал, как что-то мокрое и теплое облило брюхо. И вспомнил, что в тот момент, когда отерпла моя рука, кто-то ожег мне грудь, прикоснувшись к ней угольком горевшей папироски. — Неужели?—недоуменно ответил я. Но я и знал уже: да, я ранен где-то в грудь, и мокрое, и теплое уже в моих штанах и даже катанках. Во рту стало сладковато кисло. Я плюнул. Бледно-красненькое пятнышко появилось на снегу. Я ослаб, боясь пошевельнуться, боясь дышать. И услышал, как близко, тут-же, вот, сраз^ за дырочкой, что около левого соска, су­ дорожно сопротивляясь, трепещет и громко, предсмертно громко, сту­ чит мое большое, выпирающее из груди, сердце. Я наугад прижал к нему полушубок, прикрыв сверху рукавицей дырочку. Затошнило. Мелькнули солдаты, снег, деревья. Неясный шум... Я повалился, и меня не стало. XVIII. Вот уже дней двадцать, как я лежу в палате. Поверх одеяла я покрыт еще полушубком и дзумя шинелями. И тем не менее холодно, если не спрятаться. Я сгибаюсь сам во всех шарнирах и прячу под одеяло руки, такие незнакомые, волосато-белые и жалкие. Но меня ничто не огорчает, и весь я полон дремотной, тихой радостью. Еще-бы. Ведь я же не могу забыть, что теперь, после ра­ нения, я кой-что представляю из себя. Я кой что значу для Советской власти. И потому я удовлетворен собою. —Петенька — говорю я сам себе с умиляющей заботливой лаской добродушной бабушки! —Пе­ тенька!... Ну, спи. Спи-спи, дружок!... И я сплю. Этому никто не мешает. Помню, когда я был еще в полубреду, приходил ко мне легко раненый в руку Игнат Панов, прозванный нами „Кешкой“.