Сибирские огни, 1924, № 2

духе“,—все подробности телесного рисунка сочетаются с таким-же чутким изображе­ нием душевного мира Толстого. •У него удивительные руки—некраси­ вые, узловатые от расширенных вен и все-таки исполненные особой выразитель­ ности и творческой силы“. Вероятно такие руки были у Леонардо-да-Винчи. Такими руками можно делать все. Иногда, разго­ варивая, он шевелит пальцами, посте­ пенно сжимает их в кулак, потом вдруг раскрывает его и одновременно произ­ носит хорошее, полновесное слово. Он похож на бога, не на Саваофа или Олим­ пийца, а на этакого русского бога, кото­ рый сидит на „кленовом престоле под золотой липой и хотя не очень величе- ственен, но, может быть, хитрее всех других богов“. Вообще о руках и пальцах Толстого говорит Горький несколько раз: для него представление о художническом гении Толстого естественно связано с изучением его рук, наблюдением над его пальцами. Как странно—восклицает Горький,—что Толстой любит играть в карты. „Играет серьезно, горячась. И руки у него стано­ вятся такие нервные, когда он берет карты, точно он живых птиц держит в пальцах, а не мертвые куски картон а". Поистине незабываемо это изобра­ жение Толстого за картами: мы действи­ тельно видим, что не куски мертвого кар­ тона, а живых птиц держат трепетные пальцы художника, сумевшего на страни­ цах своих книг дать трепетную человече­ скую плоть. И с каким восхищением говорит Горь­ кий о творческой радости, о художниче­ ском удовлетворении Толстого. „Как-то вечером, в сумерках, жмурясь, двигая бро­ вями, он читал вариант той сцены из „Отца Сергия“, где рассказано, как жен­ щина идет соблазнять отшельника, про­ читал до конца, приподнял голову и, закрыв глаза четко выговорил: — Хорошо написал старик, хорошо!“ „Вышло у него это изумительно просто, восхищение красотой было так искренне, что я во-век не забуду восторга, испы­ танного мною тогда“. Толстой художник для Горького бого­ подобен. Но вот выступает Толстой мора­ лист и религиозный мыслитель. И оказы­ вается, что такой Толстой „напоминает тех странников с палочками, которые всю жизнь мерят землю.. до ужаса бесприют­ ные и чужие всем и всему. Мир не для них, бог—тоже. Они молятся ему по при­ вычке, а в тайне душевной ненавидят его“. Горький раздраженный и оскорблен­ ный в своем чувстве к Толстому-языч- нику, идет дальше: он заявляет, что „у Толстого с богом очень неопределен­ ные отношения, но иногда они напоми­ нают двух медведей в одной берлоге“. И есть за что ненавидеть Толстого Горькому: за ту художническую фальшь, которая, как он тонко подметил, высту­ пает у Толстого всюду, где он говорит о боге. „О Христе,—свидетельствует Горь­ кий,—говорит Толстой особенно плохо, без энтузиазма, ни пафоса нет в словах его и ни единой искры сердечного огня. Думаю, что он считает Христа наивным, достойным сожаления, и хотя иногда любуется им, но—едва-ли любит. И как будто опасается: приди Христос в русскую деревню—его девки засмеют". Но для чего-же нужно Толстому его искательство веры и его учительство? Горький дает ответ неожиданный, и, как ни дерзко-неожиданен этот ответ, но не сомненно, что в последнем счете—это ответ верный. Потому, во-первых, что у Толстого всегда было „деспотическое стремление превратить жизнь графа Л Н. Толстого в житие иже во святых отца нашего блаженнаго болярина Льва“,— а во вторых, и это самое главное,—что деспотическое это стремление происте­ кает потому, что Толстой—„непомерно разросшаяся личность", по существу своему „озорник,—богатырь Васька Бу­ слаев“, который однако, пытливое и дерз кое озорство сочетал с упрямой душой протопопа Аввакума... Но мало этой при­ хотливой амальгамы из буслаевщины и аввакумовщины у Толстого, — говорит Горький,—где-то наверху или сбоку таился чаадаевский скептицизм. „Проповедывало и терзало душу художника аввакумово начало, низвергал Шекспира и Данте— озорник Новгородский, а чаадаевское усмехалось над этими забавами души, да кстати—и над муками ее“. „А науку и государственность поражал древний русский человек, доведенный до пассивного анархизма бесплодностью мно­ жества усилий своих построить жизнь более человечно“. Значение замечательных воспоминаний Горького в высоком мастерстве изобра­ жения телесного, плотского, языческого Толстого и в благородной смелости и стойком мужестве высказывания „дерзких“ мыслей о Толстом-учителе. Любовь и вос­ хищение к Толстому художнику, поистине Горьким обоготворенному, сочетается в этой книге с нескрываемой ненавистью и жестокостью к Толстому-проповеднику и учителю. В воспоминаниях о Коронине, Андрееве и Короленко (очерки о Короленке, впро­ чем, помещает Горький не в эту книгу мемуаров, а „Мои Университеты“, этим как бы подчеркивая, что одним из жиз­ ненных „университетов" было для него „время Короленки“ и дни встреч с ним в