Сибирские огни, 1924, № 2

людям. Жизнь развертывалась передо мной как бесконечная цепь вражды и жестокости, как беспрерывная, грязная борьба за обладание пустяками.. Я чув­ ствовал себя как стреноженная лошадь в туче оводов“. С одной стороны -беседы с казанскими гимназистами и студентами, а также речи пропагандистов-социалистов и таких, „на- родопоклонников" как Я. М Ромась,—б е­ седы и речи, убеждавшие ценить чело­ века, уважать его человеческое достоин­ ство и верить в грядущее торжество справедливости, а с другой стороны, вот такие, например, наблюдения, вынесен­ ные Горьким в пору его службы в уезд­ ном городке Борисоглебске. (Отсюда сле­ дует искать происхождение „Городка Окурова“).— „Учитель городского училища порол по субботам в бане свою жену; иногда она вырывалась от него и, нагая, толстая бе­ гала по саду, он же гонялся за нею с прутьями в руках, соседи учителя пригла­ шали знакомых смотреть на этот спек­ такль сквозь щель забора. Железнодорожный служащий, у которого я снимал угол за рубль в месяц, искрен­ но убеждал меня, что все евреи не толь­ ко мошенники, но еще и двуполые. Я спорил с ним и вот ночью, он, в сопро­ вождении жены и ее брата, подошел к моей койке, желая освидетельствовать: не еврей ли я; нужно было вывихнуть его руку и разбить лицо его брату, чтобы от­ вязаться от них. Кухарка исправим <а подмешивала в ле­ пешки свою менструальную кровь и кор­ мила ею моего знакомого машиниста, чтобы возбудить у него нежное к ней чувство. Подруга кухарки рассказала машинисту о страшном колдовствее,— бедняга испугался, пошел к доктору и заявил, что у него в животе что то во­ зится, хрюкает. Доктор высмеял его, а он, придя домой, залез в погреб и там по­ весился“. Это происходило в городе; в деревне было еще страшнее: там бессмысленное уничтожение, дикий разгром, пьяный поход против культуры; деревня родила страшный лозунг, долго звучавший в ушах Горького: „Бей издаля кирпичами!'1, —и деревня била кирпичами, поджигала кооперативную лавку, шла с дрекольем на бескорыстного просветителя Ромася; еще страшнее было в тех, подвалах, на „дне“ социального бытия, в тех казанских «Ма- русовках», и московских ночлежках, в ко­ торых приходилось проводить не мало страшных дней и ночей, сталкиваясь с проявлениями последнего падения чело­ века. Кругом обида, зло, несправедливость. Или липкая тина мещанского благополу­ чия или дикий разгул „освобожденной плоти“. У кого и где искать правды? Кто поможет выпутаться из противоречий, на летающих непоборимой тяжестью на со­ весть? Интеллигенция? Горький идет к ней. Но он сталкивается, прежде всего, с „книжниками“, давно о т о р в а в ш и ­ ми с я о т ж и в о й ж и з н и . „Я чув­ ствую—восклицает Горький, вспоминая этих людей,—полное бессилие нарисовать словами фигуры близоруких книжников в очках и пенсне, в брюках „на выпуск , в разнообразных пиджаках и однообраз­ но пестрых мантиях книжных слов. Это не потому, что одни грубы, угловаты, их легко взять, а другие гладко вылощены утюгами книг, нет, здесь, на мой взгляд, дана глубокая, почти племенная, во вся­ ком случае внутренняя разобщенность“. И сравнивая этих книжников с теми опьяневшими от вина и женского тела служащими железнодорожной линии, о которых он рассказал в очерке „Сто­ рож“, Горький отмечает: „На одной сто­ роне без смысла и безысходно мечется сила инстинкта, на другой—бьется обес­ крыленной птицей разум,—заперт в гряз­ ной клетке быта“. Горькому было не ясно: почему интеллигенция не делает более энергичных усилий проникнуть в массу людей, пустая жизнь которых ка­ залась ему совершенно бесполезной, „возмущала своею духовной нищетой, диковинной скукой, а особенно, равно­ душной жестокостью в отношении людей друг к другу“. Из этих раздумий возникает одна из основных тем Горького, к которым он постоянно и настойчиво возвращается на протяжении всего своего писательского пути. Тема эта родилась из того тревож­ ного ощущения духовной оторванности интеллигенции от народной стихии, кото­ рое всю жизнь настойчиво преследовало Горького: „Если разрыв вопи и разума является тяжкой драмой жизни индивидиума,—в жизни народа этот разрыв—трагедия“. И ощущение этой глубокой социальной трагедии тем острее, что Горький и в самом себе ощущал такое же раздвоение между „душой и разумом“, которое он так верно подметил в разрыве интелли­ генции—„начала разума народного“ от „народной стихии“—начала воли его. По­ этому, в тех диких оргиях на глухой стан­ ции, в том бесновании плоти, которому предаются эти странные люди, в вине, в разврате, в песне з пляске старающиеся