Сибирские огни, 1924, № 2

расход. При свидетелей говорил что дайте мне ребенка как он мой я могу ево унисти вясли. Ну я не дапа. Прошло немного время а теперь говорит что мне тебя не надо и надо мной теперь стал пу­ щать насмешки и говорит что я буду женица на другой и не стал ко мне ходить. Мое положение скверное как я нахожусь безработной. У меня в настоящее время нечем воспитать ребенка и прошу не оста- вить'мою прозбу“. Такие прошения требуют обычно дополнительных раз'яснений и тут приходится говорить устно. Одни смущаются, говорят, наклонясь к столу, шопоюм. Особен­ но те, которые пришли за абортом. Если получат отказ или ответ, не удовлетворяющий их, еще дол­ го стоят у стола, потом у дверей, мнутся. Другие рассказывают просто, прямо, с сознанием своей ораво- ты, с уверенностью в защите: время теперь не прежнее... „Не прежнее время“—сознают даже кочевые киргизы. Было не­ сколько случаев, когда в охрану матмлада обращались киргизки и киргизы. Мне показали такое заявление киргиза. „7-го февраля девица Газаза, 16 лет, согласилась вступить со мною в брак и поехала из Омска ко мне в аул. На 3-й день туда же приехал ее отец Омар и, несмотря на заявление моей невесть*, что она желает выйти за меня замуж по своей доброй воле и люб­ ви, отец насильно увез ее в Омск, домой, и держит взаперти. Прошу оказать мне содействие к вступлению в брак с названной девицей по взаимной нашей любви“. Матмлад направил просителя в прокуратуру и дело вскоре было выиграно. Больше половины дел, направляемых в прокуратуру и р суд оканчиваются благоприятно для просительниц. Но сколько мытарств приходится переносить покинутым и оби­ женным женщинам, пока они не переступят порога матмлада! Вполне понятно, что женщины здесь часто плачут. Иной раз только спросишь о чем-нибудь, и вот-вот—слезы... Чувствуется: насыщены горем, как губка водой,— чуть коснись, и уже дрожат веки, трясутся Тубы... Работать здесь трудно именно поэтому; каждый день разговари­ вать с плачущими, а то и с рыдающими! Здесь каждая просительница—драма. Из всех щелей и пор, из каждой строчки, каждой бумажки выступает, выпирает женское горе, не столько сегодняшнее, от революции, сколько вчерашнее, дав­ нишнее, вековое—унаследованное еще от татарщины, домостроя, кре­ постного права... — Наше бабье дело всегда на задворках,—сказала мне одна из этих женщин, усмехаясь горько. — Бабье лето, сам знаешь, позднее... Женщины идут в охрану матмлада—с надеждой, но эта надеж­ да отравлена ядом векового пренебрежения, того пренебрежения, ко­ торое породило дурацкие поговорки. „Курица не птица, баба не человек“. „Долог волос, да ум ко­ роток’ и т. п. 1й1