Фольклор удэгейцев: Ниманку, тэлунгу, ехэ. - 1998. (Т. 18.)

Мы уже отмечали, что вряд ли можно сказочных нэнгуй или ни загуни прямо соотносить с реально существующим видом маленьких рыжих волков. Но есть основания полагать, что эти персонажи достаточно древние и связаны с женской магией (ясно это видно в тексте 110(36)). Нэнгуй — всегда жен­ щины: в текстах 109(35) и 110(36) старшая сестра становится нэнгуй, а в тек­ сте 108(34) нэнгуй породила старуха. В одном из записанных В.К. Арсенье­ вым образцов устного творчества нанайцев рассказывается, что рыжая злая шаманка после смерти появлялась в образе то красного волка, то необыкно­ венной рыбы, принося несчастья окрестным жителям [18, т. 3, с. 21—22]. Фольклорный красный волк, таким образом, у некоторых тунгусо-маньчжур­ ских народов ассоциировался со злыми женскими чарами, а позднее — с вре­ доносными шаманскими духами (также женскими). В двух арсеньевских сказках встречается не совсем привычный в тунгу­ со-маньчжурском фольклоре образ ворона (Wcuiu). По разъяснениям наших информантов, это “храбрый ворон“. Таким он и рисуется в сказке “Край зем­ ли и неба“ (текст 105(31)): раненый герой звал на помощь всех зверей и птиц, но никто к нему не пришел. Наконец явился ворон, которого Егда отправил к своему отцу за лекарством. Много дней и ночей летел ворон, но принес-таки снадобья герою и тем спас его. В другой сказке — “Нэнгуй“ (текст 108(34)) женщина просит ворона сообщить ее мужу о нападении красных волков. Во­ рон исполняет ее просьбу (ср. сказку 26 “Бэле“). Ворон — один из ярких героев устного творчества чукотско-камчатских народностей. Там он и культуртрегер, и трикстер. Иными словами, выступает сразу в нескольких ролях: мифического героя, жадины, лентяя, обжоры (см.: [22, 120]). Правомерно ли считать образ ворона в тунгусо-маньчжурском фольклоре (и в частности, в удэгейском) заимствованным у палеоазиатов? Е.М. Мелетинский склонен думать, что на этот вопрос следует отвечать в це­ лом положительно [71, с. 95]. Вернее всего, на наш взгляд, толковать озна­ ченные сходства как проявление субстрата в фольклоре тунгусо-маньчжур­ ских народностей, учитывая вместе с тем поразительную близость некоторых тунгусо-маньчжурских и чукотско-камчатских сюжетов (см., например, [138 ]). В сказке 107(33) весьма интересен последний из трех контаминирующих- ся сюжетов: о замужестве двух подруг — девушки и лягушки. Лягушка на­ ряжается в одежду девушки и выходит замуж за одного из братьев; они ухо­ дят, оставив девушку, но за ней возвращается младший из братьев и берет ее в жены. Лягушка оказывается плохой хозяйкой и женой, она не может тол­ ком выполнить ни одного задания свекра. Девушка же с помощью своих семи братьев выполняет все требования и становится полноправной женой, а ля­ гушку выгоняют. Вариант этого сюжета видим в сказке 31 “Семь братьев ег- дыг“ . В нем, правда, говорится, об эмэндэ, родители и родственники кото­ рой — лягушки. Аналогичные сказки о лягушке, стремящейся обманом вый­ ти замуж за удачливого охотника, распространены у восточных эвенков (см., например, [139, с. 87—92]) и негидальцев. В них тоже лягушка оказывается