Сибирские огни, 2018, № 2

68 ИГОРЬ МОСКВИН НЕСКОЛЬКО МГНОВЕНИЙ ИСТОРИИ Губы Алексея Петровича шевелились, и было не понять, действи- тельно он считает или молится Всевышнему. Ни звука не слышалось от секретаря царевича. Даже толпа притих- ла, потрясенная такой стойкостью. Свист и удар, свист и удар. Спина пре- вращалась в кровавое месиво. На сто двадцать первом ударе ноги Кикина ослабли, он повалился на словно усеянный рубинами настил, его тело вы- гнулось дугой. — Кончается, — вымолвили в толпе. — Слава богу, отмучался. — Крепок оказался телом. Петр Алексеевич вскочил с места и крикнул палачу: — Голову руби, пока жив! Палач не смел ослушаться — схватил бьющееся в агонии тело и бро- сил на плаху. Едва успел опустить с размаху топор: еще мгновение — и заново пришлось бы поднимать тело с настила. На лице Петра Алексеевича появилась хищная улыбка. — Это покатился тебе подарок! Даже со своего места я видела этот нечеловеческий взгляд, и у меня в голове мелькнуло, что ему, видно, доставляют удовольствие чужие му- чения, но тут же отбросила прочь недостойные мысли. Царь махнул рукой, и на эшафот поднялся камергер царевича Афа- насьев. К этому, видать, не допустили родственников, или они поспешили отказаться от него. На нем был надет поношенный камзол с поблекшей позолотой. Капитан начал читать приговор, который, как и следовало ожидать, закончился словами: —…через отрубание головы. Афанасьев скинул камзол, не успели ему помочь, поклонился толпе, три раза перекрестился: — Да простит Господь тем, кто не ведает, что творит! Через малое время кровь брызнула из освобожденной от головы шеи; я не успела закрыть глаз, чтобы не видеть очередного смертоубийства. — Второй подарок, — произнес Петр Алексеевич. — По душе ли тебе мои подарки? Царевич молчал. Я видела, как по его бледной щеке пробежала сле- за. Но он не торопился ее вытереть, боясь пошевелиться, чтобы не на- кликать гнева. Епископ Досифей взошел в цивильной одежде: даже в смертный час царь запретил ему надевать монашеское облачение. — Вот они, твои святоши, — сквозь зубы цедил царь, — готовые православную веру продать цезарцам, и ты их слушал, глупец! —…через колесование, — прозвучали последние слова. Епископ на каждый взмах железного лома отзывался криком боли, словно исходящим изнутри. Страшно было слышать его дикий голос, да уйти нельзя. Царь, казалось, следил за всеми лицами, отмечая для се- бя — кто следующим может оказаться среди пролившейся крови.