Сибирские огни, № 9, 2014

5 михаил тарковский. каждому свое тот сорвался, веером рассыпав по воде розовую крошку губ. У последней избушки возле берега был ледяной припаек, на который он с разгону залез лодкой. Лодка стояла косо, задрав нос, корма выдавалась в Бираму, собирая свежий ледок, и в кристальной воде неподвижно синел сапог мотора. Вече - ром у избушки Митька с пулеметным треском пилил дрова «дружбой» без глушителя, и в темноте свирепо бил рыже-синий выхлоп из круглого оконца и чудно озарял подстилку. С дядей Толей они так ни разу и не увиделись, только в одном месте на том берегу торчала в камнях свежая елка и напротив нее в лесу темнел чум из рубероида. Частенько он видел на той стороне Бирамы лыжню, выбегающую на дедов берег, но даже в крутых поворотах показательно избегающую Мить - киной территории. Правда, когда Митька сел на «буран», дед сдал позиции и, экономя силы, ходил по готовой дороге. Митька оставил на воткнутой палке записку, мол, че шарахашься, как чужой, заходи в избушки-то, хлеб в сала - фане. Тот раз зашел, но без него, оставив на нарах кружку с недопитой водой. Вверху за Майгушашей, по которой проходила Митькина поперечная граница, была бывшая пилотская избушка, где и базировался дядя Толя. В устье у своего берега он наколол торосов и настроил печурок из прозрач - ных голубых льдин. Митька ехал в свою избушку на Майгушаше, а в печурке сидела живая норка, к которой Пестря, Митькин кобель, бросился стрелой и, вырвав из капкана, задавил рядом с печуркой. Митька подлетел на «буране», забрал норку и поехал за устье искать деда. Он гнал передутую дедову лыжню; реку все сильнее спирали хребты, крутые каменные пабереги обрывались в бурлящие черные промоины; он бросил «буран» и пошел пешком. Уже стемнело, дул ветер, пробрасывало снежок, лыжню совсем задуло, и Митька нашел только бочки в тальниках. Он надеялся, что залает дедова собака, но та не лаяла — как потом оказа - лось, избушка стояла далеко в хребте. Митька отложил поиски на завтра и уехал вместе с норкой к себе в Майгушашу, а на следующее утро дед возьми да еще потемну уйди обратно вниз. Митька по утренней сини, с фарой подъ - ехал к устью и наткнулся на свежую лыжню: — От пенек шебутной, — выругался он, враз вспотев, — ведь теперь так и решит, что я у него норку из капкана спер! От позорище-то! Митька завернул норку и вместе с запиской повесил на высокую палку на устье Майгушаши. Камнем висела на душе эта проклятая норка, и пони - мая, что не стоит она таких переживаний, он, чем больше старался о ней не думать, тем сильнее думал. Вернувшись из дальних избушек и выйдя на связь, он узнал, что дед, недовольный охотой, как раз в то утро убежал вниз к соседу- охотнику из Имбатска, откуда его через две недели вывезли вертолетом. «Зна - чит, до деревни теперь», — с досадой подумал Митька, которого бросало в жар при мысли, что вот уже больше месяца дядя Толя считает его мелким вором. Ловя в прицел белку, с цепким топотком взмывшую по стволу листвени, или подходя к припорошенному, висящему в царском великолепии ворса соболю, он уже не радовался, а чувствовал только одно — что, как топор в сучкастой листвяжной чурке, все глубже увязает в этой дурацкой истории. В деревне выяснилось, что уже дома дядю Толю хватил инфаркт и что он больнице в Туруханске. Прилетел он перед Новым годом, неморозным, серым деньком, и Митька, выждав сутки, пришел к нему, прихватив оснятую и оправ - ленную норку. Дядя Толя с пергаментно-желтым лицом, на котором темно выде - лялись подстриженные усы, лежал под красным стеганым одеялом, выпростав руку с плоскими пальцами и фиолетовым, еще в тайге ушибленным ногтем. — Ну ты как, дедка? — спросил Митька, порывисто сжав эту тяжелую, холодную, как рыбина, руку.