Сибирские огни, № 9, 2014

4 михаил тарковский. каждому свое — От старый пенек, — все качал головой Митька, — от че удумал, есть же участок под боком, а все покой не берет! Покой дядю Толю и правда не брал. С годами он как-то все бодрел, и если лет десять назад его звали Инвалидом из-за хромой ноги, то теперь нога про - шла, клюку он свою выбросил и, снаружи подсохнув, настоявшись на каких-то экономных стариковских соках, будто навсегда застыл в своих шестидесяти годах. Был остроумен, до предела непоседлив, говорил солидно, басовито и, сильно сельдюча, гудел эдакой шепелявой трубой. Летом похоронил жену, тетю Феню, — разбитая параличом, она двенадцать лет пролежала пластом на койке. Едва открывался Енисей, дядя Толя уже петлял между льдин в своей рыжей, исшорканной до оловянного блеска «обухе», с фанеркой вместо поло - вины стекла, про которое мужики говорили: — О-о, Прокопич, стекло у тебя богатейшее! Носился по сети и, подъезжая к берегу, лихо разворачивался и, мет - нувшись несколько раз вверх и вниз, проверял, нет ли кого чужих. Взвалив мешок, бодро шел на угор, на слова встречного мужика: «Погода налажи - вается», — гулко бросал: «Я велел!» — а дома снимал ушанку, и под шап - кой была потная лысеющая голова с завитками волос и стыдно светящейся кожей. Сидел, переводя дух, на табуретке — огромные руки, плоские пальцы с выпуклыми, как желуди, ногтями, в ушах седые волосы, бритое морщини - стое лицо в усах и серые глаза с мутно размытыми краями радужины. Каза - лось, через заросшие уши, через эти мутные глаза жизнь должна бы доходить тоже мутной, приглушенной, покосившейся, а жизнь эта что ни день обда - вала новой кристальной отчетливостью, и чем мутнее становились эти глаза снаружи, тем яснее и прозрачней гляделось в них из дяди-Толиного сухого и жаркого нутра. На тучу, свинцовую воду и освещенную низким солнцем рыжую поленницу, на едва тронутую ветром пятнистую гладь Енисея, на молодую девку с банкой и гуднувшей в ней мухой, на розоватый, в желтых жилах, пласт осетрины, мелко дрожащей под слоем соли. Однажды он, наклонившись попить к минерально-прозрачной бирамин - ской воде, увидел на фоне высоких и будто темных облаков свое старое и худое лицо. Вздрогнув, он перевел взгляд дальше, в речную глубь — лицо растворилось, и остались только колыхающиеся огромные и будто увеличен - ные рыжие камни. Ясным осенним деньком клепал Митька под угором казанку, клал дюра - левую заплату на пропитанную краской тряпку, и проходящий мимо дядя Толя рванулся, сунулся прямо в руки, в дрель, в краску, пробасил: — На сто, парень, садис? На краску? Сади на солидол — вековэ-э-эчно будет! Митька рассмеялся, долго качал головой, мол, от старый, отмочит дак отмочит, и все чудилось, как протяжным и гулким эхом отдается это басови - тое «вэковэ-э-эчно!» по берегам и хребтам. На охоту дядю Толю по старой дружбе забросил на вертолете охотовед, а Митька уехал, как обычно, на лодке-деревяшке. Ночью накануне отъезда шумно отходил толкач с баржой, светя прожектором, дул ветер, отползала бесформенная черная туча и за ней сияло созвездие Медведицы. В сенях тем - ный, замусоленный до блеска топорик со свежей полосой лезвия был вот - кнут в пол и, держась на самом уголке лезвия, казалось, висел в воздухе. На другой день груженая деревяшка стремительным кедровым носови - лом, как бритвой, резала крученую дымчатую воду, распластывала сжатую плитами тугую, в продольных жилах, воду слива. У первой избушки Митька хватил винтом донного льда, и тот задумчиво всплыл зелеными хлопьями со влипшими камешками. Наутро кидал спиннинг, и подцепился таймеше - нок килограмм на семь, которого он подсек, с силой изломив удилище, но