Сибирские огни, № 9, 2014

34 Сергей КРУЧИНИН. ПАТЕРИК ГОВОРЯЩЕГО СКВОРЦА пожара прибежал деревенский дурачок, губастый Митроха, он дико хохотал и выкрикивал: — Удумали мерить погоду, удумали мерить погоду, вот вам и… — должно быть, это были чужие слова, которые он повторял. Но дурак дураком — а бутылку с маслом уволок. Потом хвастался: — Я гасил маслом — вку-усное… Все это врезалось мне в память, будто сам видел. Пожар деда словно прихлопнул, он начал попивать. Моя бабушка, вопреки следователю, старалась всех убедить, что мужа ее убили, а вовсе не сам он решил себя жизни, ведь тогда нельзя молиться за упокой его души. Когда все уходили на работу, бабушка открывала шкаф, сделанный дедуш - кой, где у нее стояли иконы и лежали молитвенные книги — шкаф являлся ее церковью, — ставила меня на колени и сама опускалась рядом, прося: — Сергуня, помолись за упокой дедушки, может, тебя бог услышит и простит дедушку. — И подсказала: — Господи Исусе Христе, Сыне Божий! Молитв ради Пречистыя Твоея Матери… И я стал молиться, жалостливо прося уберечь и спасти душу моего при - зрачного, тем особенно дорогого, дедушки Вани. Глава пятая. Поросенок Борька Старинные швейцарские часы Мозера с латунным круглым маятником и тяжеленными, налитыми свинцом гирями прохрипели час дня. Я лежал в жару, болезнь называлась «свинкой». Вместо шеи у меня были мягкие подушки, я с трудом поднимал голову, чтобы попить. В полусне на меня наползало серое тяжелое одеяло, я его сталкивал, но оно вновь наползало, и так бесконечно. В доме мы были с бабушкой вдвоем, мать и мои любимые тетушки с раннего утра уходили на работу. Сквозь гул в ушах и наползание слоновьего одеяла слышал, как скрип - нула дверца молельного шкафа, как с кряхтением бабушка опустилась на колени, как стала истово, всхлипывая, молиться за меня и за своих неради - вых дочерей. Жар немного отступил, и часы прохрипели дважды. Бабушка дала мне таблетку красного стрептоцида, который в те времена был в боль - шом ходу, и ложку драгоценного молочного киселя — больше я съесть не мог. Когда жар спадал, бабушка заматывала мою шею и уши старинным ажурным платком из козьей шерсти, сильно траченным молью. Я старался освободиться от его пламенного жара, но бабушка уговаривала потерпеть и начинала рассказывать о нелепых проделках моего любимого персонажа, деревенского дурачка — губошлепа по имени Митроха, в крещении — Митрофана, сына Федулова. Суть этих баек сводилась к тому, что Митроха у одних приворовывал, а другим, по доброте душевной, отдавал, часто даже из собственного дома, говоря при этом: — У них много, а у вас нетути. Иной раз за эти проделки его нещадно били, но он продолжал следовать застрявшему в его голове священному правилу социальной справедливости. — Боженька велит! — вышлепывал он своими огромными губами. Еще я любил слушать об океанах, о водорослевых лесах в теплых морях, о разноцветных рыбах, похожих на елочные игрушки, стадами гуляющих в этих фантастических лесах, о злых акулах и добрых китах, в пасти одного из которых оказался библейский Иона. У бабушки хранилась такая книжка, без обложки, потрепанная, с цветными картинками. Оказывается, баба Саша когда-то училась в гимназии, и теперь, по прошествии многих лет, после многих трагедий, рождений и смертей собственных детей, ее сознание часто погружалось в детство и юность, одаривая меня картинами прошлого…