Сибирские огни, № 9, 2014

13 михаил тарковский. каждому свое И от этой несоизмеримости будто током прошило: значит, простил! Зна - чит, есть! От дур-рак! Лежал бы с простреленными ляжками. Значит… есть он, есть, есть! — и все никак не мог успокоиться: так стремительно сложи - лось и выстроилось в неслучайное все, казавшееся случайным. Сучка облаяла глухаря. Он сидел в небольшой кривой кедре, вверху, где выгнутые ветви образовывали растрепанную чашу, и водил матово-черной шеей над крупными кистями хвои. Голова плоско переходила в клюв, снизу отвисала бородка. Коля приложился из «тозовки», но затвор замерз и давал осечку за осечкой. Коля отошел в сторону, отодрал от лопнутой березы кусок коры — с краю береста была грубой, а дальше делилась на нежные розова - тые полоски. Она загорелась, чадя и скручиваясь. Прогрев над ней затвор, Коля убил глухаря. Тот упал камнем и лежал, растопырив крыло, пока его свирепо трепала сучка. Избушка, казалось, вся пропитана Пашиным присутствием; стояла недо - мытая чашка — так домой торопился, суп в кастрюле. Запись в тетрадке: «22 декабря. Ушел на Гикке. Сверху прошла росомаха. Подруга, ты затомила, быть тебе у меня на пялке». Все у избушки было засыпано — будто облито — снегом. Затопив, Коля вышел с ведром на реку, глянул вдаль: желтое небо, плоские серые облака, плоская сопка, торосы в наплывах снега, белый лес. Раскопал, продолбил последнюю наледь — топор, как воском, взялся ледком; набрал кружкой воды. Сопя, поднимался с обмороженным, облепленным снегом ведром, широчен - ные камусные лыжи пружинисто прогибались, с мягким скрипом вминая еще податливую лыжню. В избушке, жуя промороженную древесину, трещала печка-полубочка, на нарах — ведро с крупным крошевом льда, в углу — грубо наколотые, извалянные в снегу дрова. На печке таз для Мухи, там тоже вода со льдышками, сухая горка комбикорма. Коля достал с лабаза и порубил рыбину, кинул в таз морозные кругляши, медленно и с силой перемешал. Оттаял топо - рик — мокро засинело лезвие. Коля заправил лампы, солярка во фляге была густая, как кисель, сыто наполненные бачки мгновенно стали обжигающе- ледяными. Вечером сходил, принес еще пару чурок. Вышла тонкая, завален - ная на спину луна, на реке белели торосы. Светилось, будто игрушечное, окно с лампами, горели звезды и медленно летела из трубы искра. И вспомнилось Бынино «будто его держало» — раньше эти слова раздражали своей расхоже - стью, соблазнительностью, а теперь казалось, и впрямь — не пускала, упругой силой держала Пашу за сердце чистая таежная жизнь, а он все не слушал ее, продирался сквозь тугой морозный воздух, бросая по пути лишнее... Всегда странно на чужом участке, в чужих избушках, думал Коля. С одной стороны, интересно, что как сделано — у каждого все по-своему; а с другой — будто вторгаешься в чью-то тайну, через это окно — будто Паши - ными глазами на жизнь глядишь. Вот кружка его, вот спальник, полотенце, банка с бычками, которые не выкидываются, берегутся, какие-то приспосо - бленьица, жомы для лыж, правилки. И достанется все это Мамаю. И как-то больно, боязно было за весь этот Пашин быт, в который так грубо вмешается его не уважавший человек, все переделает по-своему, наверняка что-нибудь выкинет, упразднит, постарается все заменить своим, чтоб и не напоминало о прежнем хозяине. Позывной, наверно, оставит, и будет вместо Пашкиного привычного голоска — другой, густой, самодовольный. Позывной у Паши был — Экстакан , и мужики его всячески обыгрывали: «Эх, стакан!» или «Экстакан, налей стакан!» — Надо будет весной поехать — вещи Пашкины вывезти, — Коля вклю - чил рацию, крикнул товарища. Тот не мог разобрать, спросил: — Кто Аяхту зовет? — И Коля вдруг замешкался, крикнул: