Сибирские огни, 2006, № 11

108 Я невольно сделал удивленные глаза (за что, мол, такая честь?), а Виктор Петро­ вич добавил: — Леонид предложил: возьми, говорит, моего крестника... Мне пришлось удивиться еще больше. Дело в том, что в конце 1978 года я послал несколько стихотворений Леониду Решетникову, на писательскую организацию в Новосибирске. Послал письмом, хотя сам жил тогда в этом городе и учился на отде­ лении журналистики высшей партшколы. Зайти «к самому» в дом писателей не осмелился. Решетников тогда был если не «литературным генералом», то вполне тянул на «полковника», много издавался, печатался в периодике, к нему благоволила критика. Мне тоже очень нравились его точные строки, полные любви к родине, к людям труда, к русскому слову, близкие по духу. И я решился таким заочным путем обратиться к «единомышленнику», втайне рассчитывая на подборку в «Сибирских огнях» своих патриотических стихов. Однако Леонид Васильевич вскоре сообщил мне в доброжелательном послании, что «благословил» мои стихотворения в мос­ ковский журнал «Советский воин». И в 4-й книжке следующего года они там дей­ ствительно появились, с добрым напутствием самого Решетникова. Я, конечно, от души поблагодарил его, но больше не писал ему, никогда не встречал его «живьем» и потому весьма удивился теперь, что он, оказывается, помнит меня... Утром, когда я подошел к гостинице, Астафьев уже был там, возле крайкомовс- кого «пазика», на котором нам предстояло ехать. Подав мне руку, он сказал, что Решетников сейчас спустится из своего номера, и двинемся в путь. Я непроизвольно взглянул на подъезд гостиницы и вдруг увидел топтавшегося возле парадного крыль­ ца местного писателя Г.М., сгорбленного, в сером пальтеце, с непокрытой седой головою. Перехватив мой взгляд, Астафьев как-то горько усмехнулся: — Пришел сам. Видно, «после вчерашнего», в расчете на поправу. А нам де­ ваться некуда, прогонять неудобно. — Помолчал, потом вздохнул. — И знаешь, Саша, таких в каждой провинциальной организации писательской — четверть, а то и побо- ле. Жил я в Перми, в Вологде — картина одна. Когда-то написали что-то удачное, заметное, а дальше не пошло. Заклинило!.. И так вот — до седин: где сена клок,где вилы в бок. Коварное, брат, наше ремесло, не дай Бог... В эту минуту из дверей гостиницы бодрой походкой вышел Решетников. К нему тотчас подбежал, семеня, Г.М, и Леонид Васильевич на ходу подал ему руку, как старому знакомому. Да, видимо, так оно и было. Ведь Г.М. когда-то возглавлял в соседней области отделение Союза писателей и даже «попал в литературную энцик­ лопедию», чем любил прихвастнуть при случае среди нашего брата. Они вместе подошли к нам. Здороваясь со мной, Решетников подмигнул по-свойски и неожи­ данно продекламировал: «Я ч то проходит ось земная // Через отцовскую избу!» — чем приятно подивил меня, ибо это были заключительные строки из «Дня Победы», одного из моих стихотворений, которые он передавал в «Советский воин». Виктор Петрович понимающе кивнул. Мы сели в «пазик» и покатили в Овсянку. Многое из того, о чем шел разговор в дороге, я уже, конечно, подзабыл. Помню только, что говорил в основном Виктор Петрович, на правах хозяина. Как уже заме­ чено, он всегда был склонен к «соло», в любом окружении. По моим наблюдениям, при появлении среди собеседников слишком говорливого «выскочки» скоро замол­ кал и скучнел, даже как-то увядал и обычно обращался к другим слушателям, если таковые случались, а то и вообще покидал компанию. Но тогда, по пути в Овсянку, его первенство в беседе было естественным. Тем более что Решетников проявлял живой интерес к тому, что мелькало за окнами машины, а для Астафьева это была «родовая» дорога овсянковских «гробовозов» (таково старинное прозвище его од­ носельчан), и знакомые картины пробуждали в нем бесконечные воспоминания, рождали меткие замечания и пояснения. Запомнилось, что останавливались мы у смотровой площадки и ходили любо­ ваться волнующими енисейскими далями и горами. Астафьев привычно поворчал на властных «придурков», которые ради расширения площадки распорядились сне­ сти голову каменному быку-красавцу. А потом, где-то в районе то ли «Тещиного языка», то ли «Зятева хомута», видимо по ассоциации, он заговорил на вечную тещинско-женскую тему и вдруг свернул на более скользкую — «про это самое»,