Сибирские огни, 2004, № 2

ДИАГНОЗ (Валентин Распутин. ДочьИвана, мать Ивана. «Наш современник», 2003, № 11.) В самую мучительную, самую после­ днюю, гибельную минуту допроса ее истер­ занной дочери, когда уж и голоса своего нет, Тамара Ивановна слышит, как в ней что-то отдельное наговаривает: «Ничего, ничего... Это ничего... Это к нам. Принимайте гостей... мы гостям завсегда рады... Мы ничего... Мы такие...». Как это невыносимо угадано Распути­ ным! Он и в нас бьется этот отдельный го­ лос. Вроде бы и проклясть надо обезумев­ ший, потерявший себя мир, где зло перешло всякие границы, а душа иронически кривит­ ся: да кого проклинать-то? Сами и пригото­ вили место новому дню, как жестокому гос­ тю. Не скажешь, что не ждали. Давно решет­ ками на окнах и железными дверями загоро­ дились, на добровольную тюрьму себя об­ рекли. Значит, видели уже, что на улицу нельзя выходить, что там зло раскинулось на полсвета — его это вотчина. Зачем же это именно ей, ее семье такое испытание? Жили честнее других, себя не роняли. Ведь и мы так же и это же закричим (Господи, не дай никому в мире пережить то, что пережили герои повести!), а только «гости-то» уж поняли, что «мы — ничего, мы такие» и нас можно убивать на улицах, никто не кинется спасать, можно унижать «поштучно и оптом». Но пока не лично тебя, можно и отвернуться, отделаться вздохом — «ничего...». Вот и я когда-то, прочитав «Печальный детектив» и «Людочку» В.П. Астафьева и на­ дорвавшись сердцем, всё пытался защитить­ ся, что художник «перетемнил мир», что Господень мир милосерднее, что писатель только «не доглядел» уравновешивающего света. Вместо того, чтобы биться вместе с художником, душу свою пустился оберегать, свет загораживать. А оно вон как оберну­ лось. Теперь тогдашнее зло уж будто и не зло, а только увертюра к тому, что начнется и что напишет окровавленным сердцем Рас­ путин. И я будто прямо себе в ответ на то давнее письмо Астафьеву о равновесии (словно Валентин Григорьевич за плечом стоял) прочитаю в повести: «Всегда казалось само собой разумеющимся, заложенным в основание человеческой жизни, что мир ус­ троен равновесно, и сколько в нем страда­ ния, столько и утешения. Сколько белого дня, столько и черной ночи. Вся жизненная до­ рога выстилается преодолением одного и достижением другого. Одни плачут тяжелы­ ми, хлынувшими из потаенных недр, слеза­ ми, другие забывчиво и счастливо смеются, выплескиваясь радужными волнами на не­ далекий берег. Да, впереди всегда маячил твердый берег, и в любом крушении всегда оставалась надежда взойти на него и спас­ тись. Теперь этот спасительный берег куда- то пропал, уплыл, как мираж, отодвинулся в бесконечные дали, и люди теперь живут не ожиданием спасения, а ожиданием катаст­ рофы. Исподволь, неслышным перетекани­ ем, переместились горизонты восхода и за­ ката солнца, и все, что подчинялось первич­ ному ходу тепла и света, неуклюже и расте­ рянно оборотилось противоположной сто­ роной». Словно и сам «первичный ход света» прервался. Да ведь так и есть — прервался. Вчитайтесь-ка в повесть-то. Хотя ее и один раз прочитать — много надо сил. После де­ сятка страниц откладываешь и мечешься — места себе не находишь. Была бы река под боком, лес, так — к реке, небу, дереву, а так кинешься к окну, а там только что описан­ ный мир. А каково было писателю месяц за месяцем держать в себе всю эту тоску наси­ лия и опустошения? Но Распутин и раньше себя, как Виктор Петрович Астафьев, мало берег, поднимая самые ранящие проблемы, которые умом не возьмешь — им всё серд­ це отдай: и в «Последнем сроке», и в «Про­ щании с Матерой», и в «Пожаре». А тут и еще больнее. Тут уж пожар-то во всю зем­ лю. И опять, как всегда у него, — на земных, женских, слабых, всесильных плечах. И все-таки, как ни тяжело, вслушайтесь. Теперь, когда сюжет отболел, когда Тамара Ивановна вышла на свободу крепче, чем была, и удержит себя и семью, когда и в нас перегорел ужас насилия, и можно стало не­ много распрямиться, теперь можно и в «пуб­ лицистику» вслушаться. Я не о прямой пуб­ лицистике говорю, хотя и ее, как часто у Рас­ путина в последних вещах, много. Да и как не быть, когда мы все теперь политики и пуб­ лицисты и, кого в герои не выбирай, хоть де­ ревенского из деревенских, он скоро сам за­ говорит на уличном политизированном язы­ ке. И не от наклонности к философствова­ нию и празднословию, как еще несколько лет 202