Сибирские огни, 2004, № 2

схож с длинными и извилистыми цепочка­ ми ДНК или синусоидами энцефаллограм- мы. И как только сквозь жалобы на судьбу, тянущиеся синусоидами, под Набокова или Пруста, фразами, прорывается какая-нибудь неопрятная подробность, вздрогнешь, буд­ то нечаянно подсмотрел чужой интим. Но, впрочем, все это чаянные нечаянности. Все эти «аммиачные эфирные приветы» бабуш­ киных лежалых простыней, ее же «легкие, какие-то птичьи ноги», «жалкий детский пах» — источник благовоний — на самом деле то, чего с замиранием ждет (не ожидая!) чи­ татель, барахтаясь, по авторскому определе­ нию, «в неживой пазухе тех дней, откуда мы попытались изгнать ожидание». Автор этого семейного романа пытает­ ся оживить в себе адекватные реакции, вос­ питанные на русской классике, Льве Толстом и Бунине прежде всего, но все гасит невыно­ симая для него материальность быта, сам факт его наличия, вызывающий сартровскую тошноту: ту, что тошнит да не выташнивает- ся. «Свет всегда нес в себе функцию радос­ ти и изнеможения, он утопал и укачивал, урезонивал и сгорал, но никогда, никогда не уязвлял, не порочил, не колол глаза, не сле­ пил, укрупняя все ничтожество нашей жиз­ ни. Господи, что он сделал с бабушкой?.. Он незаметно стал вязким, жирным гримом, прилипнув к коже ее лица, к шее, он обтя­ нул резиновыми перчатками кисти ее рук и с них, восковых, подобно глетчеру, сползли все следы ее возраста». Дальнейшие главы книги приносят стойкое ощущение повто­ ряемости пройденного, монотонности этой сугубо поэтической прозы. В конце концов сам начинаешь чувствовать себя кузнечи­ ком в болоте или сгущенном молоке. Все, на что способен «барахтающийся» сюжет во второй части романа — это история с фотографией молодой, да еще и полностью раздетой бабушки. Облепляя словесной жи­ жей этот «сладкий снимок», он сообщает, столько же себе, сколько и читателю-вуайе- ру, что «я слит с этой фотографией, и мое «я» неотделимо от увиденной мной женс­ кой сущности молодой Элик (прозвище ба­ бушки в юности)». Получилось ли все здесь, в «Похоронах», «по-детски наивно», как считает критик М. Золотоносов? Согласимся только наполови­ ну: сама постройка фразы такова, что к ее концу любое проявление наивности, блес­ нувшее в начале, неизбежно гаснет. А вто­ рое, что препятствует «детской наивности», — тина, липкая тина неразгаданной реаль­ ности, против которой есть лишь одно сред­ ство (инсектицид!) — полюбить мир вопре­ ки его очевидности, запечатлевая в памяти и слове не одних только «кузнечиков», то есть со стороны физиологии, но и со стороны «золотописьма», где «пузо» — «кузов» не только для тины, но и для «трав и вер», по В. Хлебникову. Вообще, телесность, выпячиваемая на первый план и оставляющая разве что ла­ зейки для редких проявлений чувства, а тем более духа, сводит с ума почему-то именно поэтов, записавшихся в прозаики. Вот и дру­ гой, начинавший, подобно Н. Кононову, как поэт, Вадим Месяц, написал «телесный» ро­ ман, где чувственность всегда готова к легко­ му и быстрому удовлетворению. На фоне замысловатой прозы похоронщика кузнечи­ ка, где музыка вальса цветов плавно перехо­ дит в ноющую боль под аккомпанемент бор­ машины, В. Месяц смотрится куда проще, напоминая голливудское кино. Виной тому сама Америка, место действия романа — страна кино и на киновосприятие провоци­ рующая. И потому вряд ли случайно, что роман «Лечение электричеством» (номи­ нант на Букеровскую премию) состоит не из глав, а фрагментов-дублей. Следить за про­ исходящим поэтому мы должны так, как склеит стоп-кадры на монтажном столике своей творческой кухни автор. Особого по­ рядка, логики, опрятности тут не стоит ожи­ дать: таковы сами герои, живущие наобум, как сложатся обстоятельства текущего дня. Поэтому событийная канва сего русско-аме­ риканского произведения менее всего инте­ ресна автору: ему важнее то, что они гово­ рят, а не делают. Вначале расслабленный взгляд автора — монтажера фокусируется на невесть откуда взявшемся попе Алексе — этаком нью-йор­ кском Пьере Безухове, ищущем, правда, не смысл жизни, а ее вещественный эквивалент — квартиру, жену, фотоаппарат и чья психи­ ка необратимо порушена местным раздрыз- ганным бытом. Тем не менее он нужен пи­ сателю как камертон заведомой какофонии событий и слов. А еще — для новой версии старого «шерше ля фам». Вот только «фамы» эти, то есть дамы, беспардонно при­ митивны, с мышлением и кругозором не выше, а ниже пояса. Мужчина для них здесь всегда лишь повод для истерики — разно­ видности самозащиты в условиях жизни- мордобоя или, на худой конец, как «донор спермы». Те же телесно-скользкие метафо­ ры использует местный интеллектуал, худож­ ник Рогозин-Сасси; для него настоящий тво­ рец — «убийца, кровавый садист», который взял и обнажил мир с кишками». Стоит ли удивляться, что в этом мире ориентирован­ 185