Сибирские огни, 2001, № 1

ется простой, как этот «дождь, // Зазубрен­ ной секирой, скользящей по небритому заг­ ривку». Но правда ли, что герой готов по­ гибнуть этой ночью, не выдержав испыта­ ний личной, общественной и «природной» жизнью? Нет, упаси, Боже! Просто заклини­ ло каретку у пишущей машинки, да и ночь закончилась, «сматывая удочки» и давая «сигнал закрыть на ключ кавычки // и ниточ­ ке уже не виться. Точка». Превратил ли поэт драму в комедию, а жизнь в литературу, от­ шутившись на прощание? Или просто эпи­ ческое настроение в очередной раз продик­ товало впустить в орбиту своих пережива­ ний и размышлений эту «ночь, мерцающую антрацитом, //хрустящую капустной много­ слойной юбкой», и главное — «смывающей рецидивы суицида // с лица, как пыль с окна шершавой губкой»? Однако не слишком ли много говорим мы о каком-то эпосе, когда С. Самойленко, судя даже по цитированным строкам, поэт большого лирического дарования, чувстви­ тельной, ранимой души? Безусловно, это так. Но в том-то и своеобразие его, что он не хо­ чет и не любит замыкаться на себе, своих болях и хворях. Он открыт миру, читателю и природе, и мы сопереживаем и сочувству­ ем поэту, наслаждаясь его стихами — силь­ ными, умными, метафоричными и всегда ироничными. Кроме того, многие стихотво­ рения С. Самойленко связаны с определен­ ным литературным контекстом. В том же «Дембельском альбоме» поэт упоминает Пастернака («загробная зга») с «Хэмом», то есть с Хэменгуэем — писателей, очевидно, близких самому С. Самойленко. Между прочим, позволим себе еще одну литературную параллель. В повести А. Чехова «Дуэль» есть очень симпатичный пер­ сонаж — доктор Самойленко — добряк, наи­ вное детское сердце. Может быть, и далек поэт Самойленко от чеховского героя по части наи­ вности, но и у него сердце по-детски чувстви­ тельное и переполненное фантазиями. Ибо как не сравнить с детским мироощущением любовь поэта к неожиданным и часто забав­ ным метафорам-игрушкам, а так же образ­ ность, построенную на игре слов и звуков, игру в «классики» (литературные). Все аксессуары творческой манеры С. Самойленко содержит и большое стихотво­ рение (а по сути поэма) «Очарованный странник». Игра в «классики» начинается уже с названия, отсылающего разом и к Лес­ кову, и к Блоку, и к Стивенсону с Ж. Верном. Есть здесь и Чехов, который однажды, в кон­ це XIX века, был на острове Сахалин, но ко­ торый упомянут здесь в ироническом кон­ тексте: «Красно солнце вроде помидора // тонет в море. Чайка. Чехов. МХАТ». Встре­ тит здесь читатель и Хокусая с Утамаро, и «старика Державина», и ряд других извест­ ных имен, с которыми автор обращается без особого пиетета. Правда, так же вольно об­ ходится он и с собой и своей литературной фамилией: «Я пишу тебе с острова, открыто­ го, увы, не мной, // иначе бы он значился в списках как о. Самой, // а конец фамилии, от­ грызенный морской звездой, // плавал бы в океане, как Архимед в лохани». Можно было бы назвать подобный стиль смесью «дембель- ского» жаргона, футуристической крутости и детской игры в слова и образы. И вряд ли бы мы ошиблись, так как есть здесь, на этом че­ ресчур уж очарованном острове и «воню­ чий козел, начинавшийся Фрейда», и «лицом к лицу лица не увидать в упор», и «эсперан­ то птиц», и «рыбий волапюк», и «диалект осин», и «иероглиф сосен»... Хотя поэт и притворно сетует, что перевести все эти язы­ ки в «членораздельный звук» невозможно, а уж тем более на «высокопарный слог сен­ тиментальных писем», любви и осени. Но, читая «Очарованный остров», по­ нимаешь, что он весь — про любовь. И не только к женщине, морю, солнцу, песку, запа­ ху морской воды, рыбы и утренней свежести, но и, как это ни парадоксально, — к себе. За то, что так складно и умело-небрежно, места­ ми — эпатажно, пишется, за жемчужинки и «антрацитинки» поэтических находок, за то, что попал в рай, который так хочется присво­ ить, назвав его остров Самой. И даже намек­ нуть на горнее происхождение своего поэти­ ческого дара в строках, где ангел, сердце и снег увязаны в один «красивый» иконический об­ раз: «Посреди океана вдруг раздается стук,// будто выпустил ангел сердце мое из рук, это выпал на остров снег». Конечно, как говаривал Пушкин, судить поэта надо по законам, им самим созданным, Однако же С. Самойленко обходится с собой и своим лирическим героем, под занавес стихотворения блюющим за борт и «не без мата» припоминающим «типично восточ­ ный пейзаж» острова, пожалуй, слишком вольно. Но если демон поэтической гордыни и вольномыслия, овладевший поэтом, на экзо­ тическом острове, и побудил к ереси поэти­ ческих красивостей и небрежностей в этом «очарованном» (заколдованном!) стихотво­ рении, то иные стихи С. Самойленко звучат уже с подлинно святым чувством. Так, в стихотворении «Сквозь неплотно сомкнутые веки» поэт предельно серьезен перед лицом открывшейся ему вечности, ибо в этот момент человека охватывают да­ леко не шуточные мысли. И хотя он, словно по инерции, продолжает использовать иро­ нические сравнения и ассоциации, в стихот­ ворении ощутимо звучит боль. Обращая свой взор на небо, где «наматывает счетчик зодиака // годовые кольца на судьбу», лири­ ческий герой С. Самойленко готов заплакать оттого, что между ним и любимой — про­ странство Млечного пути, «рассыпанного. 218