Сибирские огни, 2001, № 1

он отпускает свое слово в вольное плавание. При этом его стихи-поэмы можно разделить на те, где пейзаж местности высвечен ярче пейзажа души, где, наоборот, пейзаж души преобладает, и те, где происходит чудо со­ вмещения обоих ландшафтов. Все они по- своему хороши и необходимы в этом сбор­ нике, который называется «книгой», то есть предполагает единый сюжет, повороты и пе­ рипетии темы, перепады высот звучания, пафоса. Вот, скажем, «Угол зрения» — традици­ онное для любого поэта «воспоминатель- ное» стихотворение. Перебирая цепкой про­ фессиональной памятью «обстоятельства места и времени» своего детства, автор, ка­ жется, хочет вспомнить что-то самое-са- мое, детское-детское, тамошнее-ушедшее, когда «сидя на бобах, // летали в космос, ели суп с фасолью, // на тонких ковыляли каб­ луках, // долбали в стену доремифасолью». Чтобы не увязнуть в пыльных и ветхих ме­ лочах быта и бытия, поэт часто и порой рез­ ко меняет угол зрения, глядя на прошлое то в микроскоп, то сквозь фотообъектив, та­ суя стайки существительных и глаголов — обстоятельств места и времени. Тут вам и «помойка, свалка, угольный сарай...// киш­ мя кишащий подзаборный рай, // подроб­ ный, как сквозь стекла микроскопа». Тут и старьевщики с точильщиками, и собачонки с трубочистами, а так же поджиги со свин­ чатками, повешенные кошки, «кацап, жиде- нок, татарва, хохол...», — геометрическая прогрессия воспоминательных мелочей, где, однако, «правды с ноготок». Стремясь закруглить этот хаос мелочей в эпический мир старозаветных кузбасских двориков (и закруглиться тоже), автор при­ бегает к глаголам, убыстряя повествователь­ ный темп и расширяя угол зрения. И в этом «глагольном» мире быстро сменяющихся кадров («надкусим яблоко, попьем ситро, пульнем в собачью свадьбу из рогатки») уга­ дывается творческая сверхзадача поэта: со­ храняя предметное видение, не зашкаливая в условности метафор, уводящих в мифы и мифологии, сохранить тот, давешний, мир в неприкосновенности. Плох ли он, хорош — эмоцией, именем прилагательным его не рассудить. Разве что добавить резкости в объектив, чтобы изображение было не столько четче, сколько древнее, нафталиннее, чтобы оно стало «подобием переводной картинки, // обшарпанной неразберипой- мешь». И этот парадокс сочетания остроты и всеядности зрения со стремлением сма­ зать картинку, добавить патины, поджелтить еще свежий снимок, пожалуй, и есть твор­ ческое кредо поэта-эпика. Хотя «парадокс» и «кредо» — слова слишком красивые для музы С. Самойленко — определяют творчество поэта с точнос­ тью приблизительно-гадательной. В стихии стиха это выглядит хаотичнее, разбросанней и даже как-то преднамеренно неряшливей: слова и образы без перспективы «задней» мысли. А потому угол зрения грозит пре­ вратиться в «уголь» зрения, угольную пыль, которая, как известно, иногда взрывается в глубине шахт. Еще одним эпосом С. Самойленко яв­ ляется его «Дембельский дневник». Правда, в отличие от фото-поэтики ностальгическо­ го «Угла зрения», автор здесь как-то принци­ пиально не поэтичен, если под поэзией по­ нимать наличие дистанции между объектом изображения и автором, имеющим возмож­ ность менять ракурс изображения. Нет дис­ танции — нет поэзии как «угла зрения», есть монологи одуревшего от дедовщины перво­ годка, ад и жуть армейских будней, мужская и мужицкая на грани мата речь — душный, узкий, гадкий мирок, где и «застрелиться — жаль тратить патрона». Впрочем, и здесь есть своя поэзия — поэзия прощания с адом За­ байкальского военного округа, с «желторо­ той молодостью» — дембель, когда «раскон- войная Муза», у которой слух был «засо­ рен», а язык «замусорен», наконец-то мо­ жет петь «без мата и фени». Но вот два года, отданные непоэтичной жизни, минули, и поэт вновь в своей стихии «смыкания» с миром. Жанр цикла из десяти глав-стихотворений определяется его назва­ нием — «Ночной речетатив», что значит наполовину пение, наполовину бормотание, полупоэзия-полупроза. Сидит поэт ночью «в ковчеге перегруженной общаги», где он «на птичьих правах», смотрит за окно, печатает на машинке под аккомпанемент дождя, грус­ тя о своей гулливерской жизни, «повязанный узами семьи и брака, любви и дружбы». Скра­ сить невеселое настроение, когда «впору сви­ стнуть баснословным раком // с седьмого эта­ жа на курьих ножках малометражной... тру­ щобы» помогает природа. А она состоит в эту ночь для поэта из дождя, шуршащих дере­ вьев, ветра, который «тополя полощет и вы­ ворачивает наизнанку», «простуженных луж» и тьмы, прижигающей «трехпроцентным йодом // царапины и язвы глинозема // и льет из решета живую воду // за шиворот иззяб- нувшим газонам». Так дождь становится главным героем стихотворения-речетатива, олицетворяя собой непростое настроение поэта, афористично выраженное в скорбном двустишии: «31 и так ни мясо /Уни рыба, и не ясно — жив ли, умер?». Вот и мечется поэт ночным дождем по городу то «носом хлю­ пая в трамвайном парке», то гадая «на ко­ фейной гуще луж», то «простегивая наспех скоросшивателем (дождя) темноту» и «на­ перстком стуча с той стороны ненастья // и прося огонька для папироски»... В общем, ясно, что нелегко поэту в жиз­ ни, которая то прикидывается «жуткой халя­ вой» фальши и взаимной лжи. а то оказыва­ 217