Сибирские огни, 2001, № 1

пель по мозгам») и политической («на горло наступила неведомая новая эпоха высоким косолапым сапогом») ипостасях. Это абсолютно физическое чувство тела, сосуществования с миром и веком, из стихотворения в стихотворение соотносится с зимой, заставляя думать о хронической аллер­ гии лирического героя на это время года. В стихотворении «1984» зима стоит уже весь год, превращаясь в перманентный кош­ мар подстать роману Дж. Оруэлла, на что, кстати, намекает и название стиха. Ну а болез­ ненно-настойчиво повторяющееся «я», пере­ ходящее из катрена в катрен, — это и центр боли стихотворения, его живая совесть, и твор­ ческое кредо, продуцирующее образы и ме­ тафоры анатомо-физиологического характе­ ра («я в этом январе застрял, как в горле ка­ шель», «я в этот город вбит, как кляп в рас­ крытый рот», «измором взят зимой, морозу сдан под стражу // в посмертную любовь, в пожизненный январь»). Трагичность меди­ таций этого «оруэлловского стихотворения заставляет вспомнить манделыптамовское «Мы живем, под собою не чуя страны...» или «Я входил вместо дикого зверя в клет­ ку...» И. Бродского, даром что и написаны они в схожем ритме и размере. Но не чрезмерен ли поэт в своей аллер­ гии, распинаемый городом, годом, приро­ дой на кресте собственного «я» — физичес­ кого и метафизического? И если по первым страницам книги еще можно согласиться с этим, то затем, по мере углубления в нее, видим, что метафоры здесь диктуются природой Сибири, принадлежно­ стью к ней лирического героя, а так же чем- то очень личным. Но, вот что интересно, даже в самых личных переживаниях поэт уходит не в себя, а, наоборот, как бы из себя, во вне, являя, опредметчивая сокровенное во всех его телесных прелестях. И лучший повод поведать о своих достоинствах и по­ роках — отрепетировать собственные по­ хороны. Тем более что суровые сибирские зимы, рождающие безумную ностальгию по Парижу (стихотворение «Появись я на свет с мельхиоровой ложкой во рту»), по­ вергли поэта в состояние какой-то мерзлот­ ной летаргии — «Пока стоит зима, я буду вечно молод, //пока не тает лед, я буду вечно мертв» (1984). Но вот наконец лед тает и можно сыг­ рать себе «Марш фюнебр», то есть похорон­ ный, с изяществом раблезиански плотоядного юмора. Что было некогда лирическим геро­ ем, страдавшем от промозглых холодов, те­ перь становится объектом исследования для прозекторов и таксидермистов. Итог жизни поэта, лежащего ныне «в деревянном тулу­ пе», иронически подводят люди, знакомые не с ним, а всего лишь с его телом: «Эскулап констатирует: смерть приключилась от баб. // Похотлив непомерно, на переднее место слаб». Собутыльники отмечают в умершем «недюжинный дар сдавать стеклотару», а однокашник и вовсе обвинил «мать-приро­ ду» в том, что она родила графомана, пред­ варительно не сделав аборт. Рыдают же только «лярвы»: «Не долюбил, раздолбай, повалил­ ся, как сноп». А что же сам покойный, который так «ребячески» (О. Мандельштам), тесно-ин­ тимно был связан с этим миром, — уютно ли ему будет в том? Судя по заключитель­ ным строкам стихотворения — не очень: «Разлученная с телом душа полетит на авось // волоском паутины над мутными водами Леты». Нет, вряд ли поэту, ценившему мате­ риализм окружающей жизни, будет хорошо в жизни идеальной. И об этом свидетельству­ ет явная печаль одинокой души-паутинки к своему такому грешному, но такому люби­ мому телу. Одной из ярких особенностей мироо­ щущения С. Самойленко, тесно связанной с его стилистикой и строфикой, является эпич­ ность. Подобно древнему поэтическому пращуру Гомеру, С. Самойленко приемлет окружающий мир во всей его изначальной хаотичности. И так же, как древний слепец- сказптель, он полагает, что не нужно, уподо­ бившись схоластам, вносить надуманную иерархию, философическую скуку упорядо­ ченности в прекрасный хаос природы. Надо просто перечислить то, что видишь, не за­ бывая при этом, в отличие от Гомера, «не­ полно сомкнуть веки». И тогда перечисле­ ние объектов видимого мира примет харак­ тер не сотворения нового поэтического мира, а воссоздания настоящего, подлинного, уви­ денного заново. Обычное зрение (с распах­ нутыми веками) — первичное, «черновое»; надо все увидеть еще раз, совместив себя и свое тело с природой — этим «ласковым и нежным зверем» человека. И здесь автору в его поэтическом пылу часто бывает нелегко остановить свой сти- хопоток. Поэтому чуть ли не каждое корот­ кое стихотворение С. Самойленко надо рас­ сматривать как чудом остановленную, пере­ гороженную плотиной заключительного двустрочия, реку. Как, например, в стихот­ ворении «Чем туже закручен сюжет», где речь идет о любви и любовных отверстиях в теле любимой, зашифрованных словами-об­ разами «бутон», «губы», «рана»... И если чаянно или нечаянно прикоснуться губами или щекой к ним, то может произойти взрыв, и тогда «тьма // под сердцем пустого про­ странства» высветится в «невозможный сю­ жет // про жизнь, про любовь и измену, про настежь открытую вену // и медленно гасну­ щий свет». Если бы не финально-заградитель­ ные строки про вену и свет, то данный сю­ жет можно было бы развернуть в поэму. И поскольку поэт свой эпический дар все же осознает и лелеет, то довольно часто в книге 216