Сибирские огни, 2001, № 1

Хоть жизнь тебя не круто замесила, Но есть, но есть в тебе такая сила — Пройти сквозь ад и душу уберечь. Никакой абстрактности, никакого ум­ ствования нет и в помине. Поэт может гово­ рить о самых общих вопросах человеческо­ го существования — но в стихотворении они будут обставлены» осязаемыми подробно­ стями бытия. И в этой связи припоминается другая традиция, прослеживается другой пунктир: от предсимволизма и Случевского — через символизм Анненского и Блока — к постсимволистскому Ходасевичу. Большая кровавая лужа В небе отражена. Рядом такой неуклюжий Барак в четыре окна. Забор, два тополя, будка Собачья, и вес в крови. По луже плавает утка. «Уточка, плыви, плыви!» — Это говорит девчурка. А утка, нырнув, окунается, Показывая зад. «Шурка, Шурка, Скорее иди, начинается!» Девочка домой убежала Слушать по радио сказки, А солнце на земле полежало И тихонько закрыло глазки. При беглом взгляде и символизма-то никакого нет: самый трезвый и горький реа­ лизм; однако, образ у Тюрка постоянно до­ растает до символа, не теряя при этом земли — предметной точности и конкретности. И в таком здравом и разборчивом отношении к новейшим средствам поэтической вырази­ тельности видна несомненная близость с новокрестьянскими поэтами — Клюевым, Клычковым, Есениным. Несомненно и от­ личие от них: при том, что техническая сто­ рона стиха у Тюрка на самом высоком уров­ не, у него нет такого упора на сверхчуткость народной речи, нет виртуозной игры на осо­ бенностях лексики и диалекта. Он более ли- тературен — причем как литературен! Ведь из многоликого западноевропейс­ кого романтизма русская поэзия выбрала «для себя» одного Байрона — и всю Герма­ нию. Сколько немецких стихов обрусело бла­ годаря нескольким поколениям поэтов-пере- водчиков, начиная с Жуковского! А сколько Гофмана растворено в русской прозе! А сколько немецких сказок выслушано на ночь русскими детьми! Самое-самое «наше», с детства нежно любимое каждым, балеты Чайковского — они-то откуда? И потому стоит ли удивляться, что, не­ мец по крови, Тюрк с чисто русской заду­ шевностью воспроизвел многие темы и мо­ тивы германского романтизма? Удивитель­ но ли, что у него это обветшавшее наследие вновь обрело свежесть и жизненность?.. А, между тем, это удивительно! Ведь как раз периодическое обветшание языка искус­ ства — некогда дразняще-нового, остро-вол­ нующего для одних и шокирующего для дру­ гих — это главный стимул к его обновлению. Почему же то качество поэтики Тюрка, ко­ торое я выше назвал реликтовостью, лише­ но даже намека на банальность или ретрог­ радность? Первый и безусловный фактор — бес­ пощадная искренность поэта. Казалось бы, что ему не быть искренним, если он не со­ бирался печататься? (Только в последние годы жизни был единственный прецедент отсылки Тюрком своей рукописи в «Новый мир». Стихи не были напечатаны. Вероятно, некоторой надежде на публикацию мы обя­ заны и его переводам из Гейне, Шиллера, и Тагора, сделанным в Бийске.) Но отсутствие надежды на публикацию может по-разному сказаться на стихах. С одной стороны, это может сказаться на завершенности отделки стихотворения — ведь если ему не суждено увидеть свет, то стоит ли упорно биться за точность рифмы или стройность фразы? К счастью, у Гюнтера Тюрка совсем мало примеров небрежности или недорабо­ танное™ стиха; если таковые и встречаются, то это связано скорее с тем, что в стихотво­ рении, пишущемся по слуху, некоторые ше­ роховатости едва ли могут быть замечены; и только когда оно занесено на бумагу, стано­ вится возможна окончательная правка. Да и шероховатости эти оказываются таковыми только на общем фоне родниково-чистого струения стиха! Зато в полной мере проявляет себя дру­ гой важнейший фактор: отсутствие стихов проходных, незначительных — если говорить о времени, начавшемся с первого взятия под стражу (до того Тюрку частенько доводилось писать стихи на тот или иной случай из жиз­ ни коммуны). Никаких дышащих очаровани­ ем экспромтов, никаких «счастливых момен­ тов» и «находок», ничего, что было бы на­ писано просто «под настроением» (не гово­ ря уж о том, что пишется именно для печа­ ти, а не по внутреннему настоянию, по по­ требности души) мы среди написанного в заключении и после него не встретим. Дыхание очарования, моменты счастья — мало сказать: присутствуют — поражают непосредственностью и остротой пережива­ ния, особенно в общем контексте зрелой, выдержанной горечи. Это и понятно: речь здесь идет чаще всего о давних воспомина­ ниях юности, иногда — о редких мгновениях настоящего, или же, в стихах последних лет 207