Сибирские огни, 2001, № 1

ВЛАДИМИР НИКИФОРОВ ї& Щ ПОСЛЕДНИЙ ПАРОХОД О чем бы ни размышлял, приходишь к тому, что уже написано. То есть уходишь к людям, а возвращаешься к себе. А истину надо искать — в женщине. Жена все знает про меня. Но меня ее знание ведет в тупик. Все время кажется, что есть предназначенный путь, как в теории по минимуму отклонений от оптимальности, что будто бы все видят этот путь и, когда я отклоня­ юсь, тащат назад, в ту колею (а колея — страшная штука)... Только я этого пути не знаю и не вижу. Все знают, как мне жить, а я — не знаю. Забота обо мне настолько искренна, что я постоянно чувствую себя виноватым и тем ввожу людей в заблуждение, даю повод упрекнуть в лицемерии. В темноте тополя, словно белые взрывы. Где-то у меня это уже было. Ночью снова снег. Приснился Прашкевич, которому я месяц назад отдал читать «Ирландский дневник»: «Старательно очень. Так сейчас никто не пишет». Начальник милиции сидел перед компьютером и разбирал пистолет. На мой вопрос, почему не отдыхает в субботний день, ответил, словно пароль назвал: «Вихрь- антитеррор». Я попросил машину съездить на кладбище. Он развел руками, в одной был пистолет, в другой обойма: — Сломана, а запчастей нет. Все же пообещал свозить: есть должок за одним автолюбителем, только вот сегодня тот занят, свинью колет. Утро тихое, неяркое, бесснежное. Ровно в десять за мной в лицей зашел мужик, слегка помятый после вчерашней резни. В старом «Москвиче» сидел молодой мент, похожий на Семенова из «Национальной охоты». Приехали на кладбище, почти к самому концу его, где лежат родители. Могила чистая, торчат из неглубокого снега головки цветов. Как и предупреждал брат, створка ворот поломана. Я постоял, сняв шапку. За деревьями в стороне Чермянки горела заря. Подошел простоволосый водитель. Он тоже недавно мать схоронил, а дочь чуть не в тот же день замуж выходила. Жизнь да смерть рядом идут. Нина Ефимовна, хозяйка наша, организовала пельмени, выпили по стакану вина. Потом я шел по дороге вдоль заводского забора. Ноябрь, флот только что пришел, а поселок не гудит, на улице одна дискотечная молодежь. Где вы, молодые штурмана и мотористы? Где ты, моя юность? Наверное, ничего у меня не было радостнее весны 62-го года. После тусклой зимы (почему-то не помнится яркого солнца и слепящего снега; наоборот, пасмурно, ветрено, облачно, тоскливо, и все тянет, тянет куда-то, в города ли, в дальние ли дали; однажды после трех дней февральских метелей поехал в райком комсомола: дайте путевку; на меня посмотрели с сожалением, как на больного, и сказали, что вызовут, но так и не вызвали), — так вот после такой зимы, за которую надоели и друзья, и танцы, пришла весна. В поселок приехали парни в узких брюках и галстуках-шнурочках; на экраны вышел фильм «Человек-амфибия», и весь поселок, от Барды до леса в конце улицы Калинина, мог вдруг хором грянуть: «Нам бы, нам бы, нам бы всем на дно!» Днем ходили в Барду, где уже обнажились и высохли склоны оврагов, вечером на танцы, а после танцев шли к затону, где теплоходы упирались в берег и разрабатывали двигатели. Носились майские жуки, а за ними ‘подростки, чтобы затем запустить в волосы чинно вышагивавшим десятиклассницам... Потом все схлынуло, снова стало тихо, но тишина эта была желанной; цвела чере­ муха, я плыл на плоту с Кекурского острова и вез с собой белый ворох черемуховых веток. Стояла черная ночь н казалось, что счастье — вот оно, рядом, завтра... А назавтра горел двухэтажный дом рядом с заводским забором, мы побросали работу и побежали тушить, а потом начались лесные пожары, нас послали на борьбу с ними, и я знаю, что нужно брать с собой в таком случае — топор и лопату, никаких ведер. Прибыли студенты из Енисейска на практику, приехала сестра Галина; от завода меня посылали на покос и на уборку. И вот в затон вернулись корабли, но я не узнал корабельщиков. Весной уходили одни, а осенью пришли другие. Или я так изменился за лето? На улице тихо, снежно. Зашел в свой холодный разрушенный дом. Тепла одной печки не хватает, брат спит в зале, собрав на себя все, что можно. Рылся в книгах. Нашел Романа Солнцева и Игнатия Рождественского. Устроил дамам вечер поэзии. Последняя ночь. Где-то поют визгливыми старушечьими голосами. Опять бес­ сонница. Строки, строки... 182