Сибирские огни, 2001, № 1

АНАТОЛИИ ИВАНОВ АЛКИНЫ ПЕСНИ восторга копошившиеся на берегу голые почерневшие ребятишки. А Сергуша — точнее Сергей Хопров— даже не пошевелился, только скосил глаза на вспыхнувшие радугой водяные брызги. Алка вынырнула далеко от моста и, часто взмахивая руками, поплыла к берегу. Когда Уралова, еще в не успевшем просохнуть платье, подошла к силосной яме и взялась за вилы, Сергей Хопров не сказал ей ни слова, только подумал: «Пойду к предсе­ дателю сегодня же. Или завтра, в крайнем случае. Пусть другого помощника дает...» Но подумал просто так, из упрямства, чтобы обмануть себя в чем-то... А песня взлетала теперь уже над деревней: Иду я тропинкой степною росистою — Искрится, сияет на солнце роса. И кажется мне — про любовь мою чистую Птичьи звенят голоса... Птичьи звенят и звенят голоса. И слышна Алкина песня далеко-далеко, на другом конце села, где стоит колхоз­ ная птицеферма. Слушает песню птичница Люба Хопрова, жена Сергея, и только что подъехавший с зерном Максим Теременцев, дед Любы. Старик одной рукой держит­ ся за дробину брички, другой прикрывает от солнца глаза и, задрав бороденку, всмат­ ривается туда, откуда несутся звуки, точно надеясь увидеть певицу. Люба стоит ря­ дом, нервно комкает в руках полу белого халата, но лицо ее спокойно, только чуть бледновато, да в черных глазах поминутно вспыхивают и гаснут огоньки, то печаль­ ные, то растерянно-тревожные. — Эк, заливается... Почище соловья! Даст же бог такой голосище! — бормочет дед Максим, прищелкивает языком. А потом вдруг сплевывает на землю, сердито трясет рыжей бороденкой: — И кому голос даден? Хоть бы человеку!.. — Дедушка! — умоляюще восклицает Люба Хопрова. — А ты молчи... Дед я тебе или не дед? Ну, то-то... Помогай отгружать зерно. Люба Хопрова и Максим Теременцев молча принимаются работать. А песня Алки Ураловой летит у них над головами, звонкая, неудержимая... ...Пою про любовь, о которой мечтаю, Которую жду и никак не дождусь... — И скажи на милость, человек ведь вырос, — опять кивнул дед Максим в сторону, откуда доносилась песня. — Ты же только что сказал: не человек она... — Что сказал? Ну сказал... Без родителей она росла... Жила у старой Перепели- хи. От нее и песни складать, видно, научилась. А ты зачем перечишь? Дед я тебе или не дед? — снова раскипятился старик. — Эх ты, Любаха-милаха... Как бы этот соло­ вей твоих детишек сиротами не оставил. Знаем мы такие песни... Люба подняла на деда свои темные, широко открытые глаза, щеки ее стали еще бледнее. — Где уж моему Сергею, — стараясь казаться спокойной, рассмеялась Люба. — Он девок чурается, как черт сухой вербы... —От такой чурнешься, как же... Не захочешь увидеть, так услышишь. Да ты слепая, что ли? И дрогнуло красивое Любкино лицо, не выдержало сердце. Как стояла, так и осела она на мешки с зерном, заплакала вдруг тяжелыми, давно искавшими выхода слезами. — Дедушка!.. Неужели это правда? Я не хотела верить... Изменился Сергей ко мне... и к детям. Вижу это, не слепая, а не верю. И что говорят про него — не верю. Как же это? А?.. Максим Теременцев растерянно заморгал морщинистыми красноватыми ве- 148