Сибирские огни, 2001, № 1

ВЯЧЕСЛАВ ДЁГТЕВ Ж РАССКАЗЫ жизни; живешь — в этом и смысл. Знаешь, сколько народу не родилось? А сколько родилось, но так и не успело осознать себя человеком, и ушло опять в этот бездон­ ный космос?.. Только когда умрешь, тогда и станет ясно, был ли в твоей жизни смысл, но только кто тебе скажет тогда об этом, да и нужно ли тебе тогда это будет? А еще я брякнул непедагогичное: что, дескать, легкомыслие — есть высшая мудрость, и вряд ли существует на свете идея, из-за которой стоило бы ломать свою жизнь, даже самую, на первый взгляд, бессмысленную и никчемную. Ибо кто определиі' сейчас, чья жизнь исполнена смысла, а чья — нет? И вот сидим мы с тобой, сынок, за столом, а за окном колокола уже отзвенели, -— праздник сегодня, Медовый Спас, — и желтые огни распускаются пушистыми одуванчиками в стоячих водах нашего «моря», вечер разливается жидко разведен­ ными лиловыми чернилами, и над ухом неспешно играет магнитофон, памятный «презент» итальянца-переводчика, и из черных тарелочек льется знакомая печаль­ ная песня: Мается, мается, жизнь не получается. Хоть с вином, на люди, хоть один-вдвоем, Мается, мается, то грешит, то кается, А всё не признается, что всё дело — в нем... Мы сидим друг против друга, слушаем, и я откровенничаю с тобой — ты пой­ мешь, ты уже взрослый. Но Боже мой! Я же помню каждую родинку на твоем теле — вроде вчера на руках держал... Я говорю, что с упорством и безнадегой сорняка всю жизнь бьюсь за место под солнцем, и если что-то из себя и представляю, то не благодаря своему окружению, происхождению, деньгам родителей, породе и свя­ зям, а — вопреки. Впрочем, то же самое может сказать о себе едва ли не каждый второй. Этот изнурительный бег без финиша, этот сомнамбулический полет ками­ кадзе, без шасси и с запаенной снаружи кабиной, этот вечный, бесконечный и бес­ смысленный бой... А счастье — оно как далекий ночной фонарь, и мы, подобно мотылькам, летим на этот призрачный, обманный свет своего будто бы блаженства и успокоения, но только крылья обжигаем и падаем в могучую безбрежную реку, имя которой — Ничто. И все равно летим. И для кого-то гибельный этот полет — и есть в жизни высшая истина и смысл. Одно время думал, что счастье в знаниях, в умных друзьях и глубокомысленных беседах, в мудрости и изысканности, и завалил я себя книгами, и свел знакомства со светилами науки и гигантами духа, и ходил на всевозможные семинары и записывал велеречивые откровения, и все это было похоже на костер среди ночной холодной тьмы, и мы, как сектанты, опьяненные таинственностью и предощущением откры­ тия — вот-вот и нам распахнется! — сплоченные освещенным кругом и враждебной стеной тьмы за спинами, испытывали в этот миг лихорадочное, судорожное счастье, — но наутро вместо яркого веселого костра представало усталому взору лишь се­ рое, заплаканное каплями росы кострище, с холодными обугленными головешками. И понял я, что и это тоже — ложь. Все, что создано в этом мире — не нашего ума постижение; неподвластна нашему пониманию и связь вещей в этом мире; нам же лишь законы даны, невыполнение которых безжалостно карается смертью — твоей или твоих потомков (не даром говорят, что все напасти — от грехов), но даже смысл столь суровых законов нам не дано понять; и потому какой толк копить многознание, ведь одна горестная чаша уготована и для мудрых, и для глупцов, и смерть не спра­ шивает о наличии диплома. До двадцати пяти лет с одного погляда я мог определить, служил ли парень в армии или нет; в тридцать — мог сказать, есть ли у человека высшее образование; а сейчас констатирую наличие умных дворников и глупых профессоров, ибо многознание ума не прибавляет. Образование лишь огранивает, отшлифовывает тот камень-самородок, что каждому дается Свыше. И тогда из коря­ вого алмаза получается изысканный бриллиант. Но алмазы встречаются редко, го­ раздо чаще встречаются то слюда, то стекло... Не дает многознание и душевного 120