Сибирские огни, 1992, № 5-6

я не сделал — одни лишь поьрывы — это и есть» мое признание, по­ каяние мое. ...Творцы застоя леж ат в почтенных могилах, время,- сотворен­ ное ими, стало могшюй душ живых. Однажды сделалось мне сов­ сем тошно, жизнь опостылела, и была ночь, когда стояло в изго­ ловье заряженное патроном с жаканом ружье. Добротный немец­ кий «Зауэр-четЫ|ре кольца», который никогда не делает осечек. Нет, я не спился, не вино то было. Я сдался, устал. Л гал и тру­ сил, как лгали цсе кругом, даж е хорошие люди. Л ож ь затопила всю жизнь, проникла во все поры ее — ничего святого. Приходи­ лось заполнять массу анкет, во всех анкетах я скрывал, что был репрессирован, что происхождения из семьи зажиточных крестьян. Об отце я писал — середняк, умер в тридцать седьмом от болезни. Но постоянно боялся своего разоблачения. Проклятье своего про­ шлого я скрыл и при вступлении в Союз писателей. Не приняли бы, а, узнав, прогнали бы, побрезговав состоять со мной в одном сою­ зе, исповедующем принципы социалистического реализма. Я всегда завидовал человеку, который мог сказать о себе: я из семьи учителей, инженеров, офицеров. Я был из «низшего» сосло­ вия, пораженного «идиотизмом деревенской жизни», презираемого даж е святой нашей классикой. Из сословия, погрязшего в пьянстве, жадности, разврате — почитайте Чехова, Горького, Бунина, да и Л ьва Великого — соврать не дадут. Я сломался душой, сдался и, сдавшись, приговорил себя. При­ говор должен быть приведен в исполнение утром, уже и записка лежала на видном месте. Но была жива еще моя мать, Марфа Никифоровна, она жила в другом городе, в другой области. Ей было тогда под восемьдесят, и этот человек оказался той соломинкой, за которую потянулась моя рука ухватиться. Мать моя в школу ходила две зимы, письма ко мне писаны ею, как научил батюшка в сельской школе — с ерами, твердыми зн а­ ками. И единственная книга, кото|рую она читала рею жизнь, — Евангелие, тоже была издания старого, с теми же твердыми зна­ ками, фитами, ерами. Единственным наследством моим от матери была эта старень­ кая, до дыр зачитанная книга, которая достанется моему наследни­ ку, сыну. Ж ила мать с внучкой, детей ее она вынянчила, вырасти­ ла, и я, приезжая, всегда удивлялся, какое множество полузнако­ мого и совсем не знакомого мне народа кишело вокруг моей мате-' ри; двоюродные, троюродные, какие-то там внучатые племянники и племянницы, народ современный, джинсовый, всех она знала, пом­ нила, кто чей, кому когда жениться, выходить замуж , каждому умела сказать что-то своим незабыто-крестьянским старинно-бунин­ ским говором. Я отложил в ту ночь исполнение приговора, решив съездить в шахтерский город, попрощаться с матерью. И теплилась детски-на- ивная надежда, что мать знает какое-то слово, которое примирит меня с опостылевшей жизнью. Какое слово могла оказать полуграмотная крестьянка, верившая в приметы и домовых, усмехался я сам с собой, лежа на верхней полке переполненного вагона. Так и случилось: ничего особенного мать не сказала, лишь допытывалась, не хвораю ли, нет, здоров, уверял я, утаив, что ехал прощаться. Она призналась: последние дни очень болело у -нее сердце, так болело, так беспокоилось, не находило себе места в груди, а вчера дважды вставала ночью и молилась обо мне на образ Пресвятые Богородицы Споручаицы. И