Сибирские огни, 1992, № 5-6

тяжелой техникой, грязь, топь. Ни цветка, ни деревца в палисадни­ ках, во всей округе — ни церкви, ни часовенки — не села, стойби­ ща шиферные. Лень окно изукрасить кружевным наличником, но радует лишь нечаянно оставшееся польце с негой озерца, дремлю­ щего в камышах, болото с совиным гнездом и ночным уханьем — все, что осталось от России лошадной, сосново-березовой. В селах-стойбищах проживает население, работающее от и до, с двумя выходными, с летними отпусками, с прогулами и запоями — какое это крестьянство? Совсем другое сословие, от имени его я не хочу, не буду каяться, не имею права — не мое. Судьба моя — сословие истребленное, ушедшее неотпетым, неоплаканным похо­ роненное. Господи, как все переменилось! Когда-то на Руси судьбой оби­ женных жалели, теперь вот зовут к ответу, к покаянию. В тюрьме сидел — кайся, в плен попал — предал, кайся. Под колесо истории попал, раздавлен — кайся!.. Ну что ж, взялся за гуж... И хотя сказано: «Единица — вздор, единица — ноль», начну с себя л и р ч н о , опустив детство-отрочество. Нет, Гаврошем я не был — Гавроши бегают, наверное, только по площадям Парижа, а я, едва став юношей, получил свои десять лет и пять поражения, хотя еще решительно НИЧЕГО не сделал. Посадили меня за то, что я, сын репрессированного, имел наглость дышать, книжки читать, мысли свои в дневнички записывал. Ах, юность, пора подвигов и свершений! Мне едва исполнилось- восемнадцать, а я уже был ТАМ, и единственным лагерным подви­ гом моим было то, что не околел, выжил, меня не выбросили в Медвежий лог, куда выбрасывали «жмуриков» другие зеки, раска­ чав за руки и за ноги. И на войне я ничего не сделал — не верю я в подвиги воинские — кормил вшей, зверел, теряя с каждым днем, что было святого в душе, а когда кончилась война, в первую «оттепель» получил две бумажки-четвертушки: реабилитацию на отца Константина Митро­ фановича и на себя. Я подолгу рассматривал и перечитывал эти бумажки. Статья... пункт такой-то... приговорен... умер... из-за от­ сутствия... реабилитирован... Неприкрытый цинизм бумажек-четвертушек отдавался болью в сердце: убит, а потом реабилитирован! Ни копии приговора, ни имен участников особого совещания, ни слова о том, где умор, где похоронен. Скорее всего нигде не похоронен, избит, убит, выбро­ шен. Надо — уничтожали, теперь надо реабилитировать — реаби­ литируем. Господи, как все просто, что надо, то и делаем. И мог же, мог и то, и другое сделать над отцом моим один и тот же че­ ловек! Сначала расстрелял, а теперь подписал новую бумажку. Той же самой рукой!.. Я думал почему-то, все исполнители живут там же, где их хо­ зяева, и однажды решил поехать в Москву. Потребовать, чтобы мне объяснили, почему в ночных кошмарах я вижу не войну, а дизентерийный барак, где засыпал рядом с живым человеком, а утром просыпался в объятьях с окоченевшим трупом. Сам доходяга, я помогал доходягам-дневальным стаскивать бывшего человека с нар, и этот бывший человек — прошло трид­ цать лет — реабилитирован. Из-за отсутствия!.. Я хотел проникнуть в Кремль, я был тогда холост, романтичен, умирал бы легко... Но я не поехал в Москву, не проник в Кремль, и это считаю тяжким своим грехом, в чем и каюсь. Совесть мучает меня; ничего