Сибирские огни, 1992, № 5-6

если жертвы и были, то в оптймал 1 .Ных параметрах, вполне дойу- стимых: лес рубят — ьцепки летят. Она ученый химик, воспитатель юношества. Не каяться, а работать, как всегда, лозунгом чеканит руководя- шая. А кому приспичило каяться, пусть делает это явочным поряд­ ком — не запрешено. Я в партии не состою, но призыву державному решил последо­ вать, поставив перед собой одно условие. Условие это — покаяние мое не только от себя лично, но и от сословия моего, российского крестьянства. Оно тоже ведь жертва, самая, надо сказать, главная жертва, бывший главный класс империи, ее опора и надежда. А кто, спросят, уполномачивал? Каяться от имени? Никто. Сам. Признаюсь, пошел на это, зная, могут обвинить в нескромности, усомниться даже, есть ли корни. Нескромность, согласен, налицо, а насчет корней — есть корни. Родители мои «с Танбови». Сколько поколений дедов и прадедов моих крестьянствовало на тамбовской и соседней рязанской земле, я не знаю, но дед по отцу Митрофан Тимофеевич сразу после «ма­ нифеста» подался в Сибирь на вольные земли. Д о Алтая — дело было еше до «железки* — добирались гужом, ехали зиму и два лета, везли на телегах сохи и бороны, и судьба крестьянствовать уготована была также и мне, потому что в тот день, как я родил­ ся, на меня, как на «мужеска пола», был выделен надел земли в селе Клочки, что до сих пор здравствует в алтайской степной Ку- лунде. Крестьянствовал бы, наверное, до сих пор, но за какие-то грехи великие Создатель отдал судьбы русского мужика в руки не­ коего Джугашвили со товарищи, и не стало у меня ни надела в две десятины, ни дома с родными полатями, даже имени, коим был на­ зван в клочковской церкви, и с шести лет от роду я долгие годы жил, именуясь Юрием Юдаковым... Как и всякого деревенского, всю жизнь тянуло меня побывать на родине, в Клочках, но все недосуг: то тюрьма, то война, то сом­ нение: как отнесутся односельчане к появлению на улице раскула­ ченного, репрессированного? Политическую чистоту душ руководя­ щая блюла, как зеницу ока, оберегая строго чистых от нечистых. Все же, хотя не ждал, не звал меня никто в родном селе, тай­ кам собрался, поехал — была мечта вернуться когда-нибудь на ро­ дину. Разыскал родную улицу, не признаваясь, кто я и зачем, по­ просил показать место, где стояло отцовское подворье. Непомерной толщины пни столбов воротних да .заброшенный колодезь — вот и все, что осталось от родного дома. Всю жизнь я как-то связан был с селом, и теперь лето и зиму живу в собственном деревенском доме, окна которого смотрят на лесистую горушку, где белеют кресты погоста. Там, в белоствольшой березовой роще, хоронят своих усопших все три села «моего» сов­ хоза, придет время, на той горушке упокоюсь и я... Вблизи кладбище омрачит душу странника: чурбаны бетонные с крашеными звездами, ни оград, ни дорожек, а если кресты, то сваренные из монтажной арматуры — ни святости, ни печали, но место славное, тихое. Внизу речонка-невеличка, соловьи всю весну заливаются, коршун парит в небе. Коршуна я хорошо знаю, он всегда тут живет, а с мая по конец июля — кукушки. Будто со все­ го света слетевшись, обжили они погост, долинку речную, иногда слышишь одновременно четыре-пять кукований разных — этакий хор, благовест голосов вещих... Деревни же, как и везде по родной Сибири, не веселее погостов. Скверно спланированы, постройка уныло-сарайная, улицы взрыты