Сибирские огни, 1992, № 5-6

гая, а го и согая часть — девяносто девять копен колхозу, одна тебе, пахарь. И ни один барин, ни старый, благородный, ни новый, неблагородный, но с партбилетом, ничуть не стыдился такой де­ лежки. Заметим, старые баре хоть и говели, исповедовались в грехах. Языки знали, были отменно толстокожи. Целые губернии голодали — и такое случалось на Руси — вымирали целые уезды, но ни один из господ, чьи крестьяне бедствовали, не пустил себе пулю в лоб. Из чувства ответственности, сострадания христианского. К аж ­ дому овое! При чем тут это, господа?.. Читал я, перечитывал странички из города Франкфурта, они меня трогали. Послание издалека, нечаянно попавшее мне, крестьянскому сыну, потомку крепостных мужиков тамбовских, и, грешен, хотелось, бунтовало во мне классовое, ж аж дал услышать признание вины историчеекон от потомков господ благородных, ед­ ва не втащивших позор крепостного права в век двадцатый. Увы. ничто не прозвучало, мрак эгоизма сильнее укоров совести, и участь изгоев, из милости пригретых европейскими народами, — заслужен­ ная кара дворянству за растянувшееся на столетия рабство мужиц­ кое. Окажись прежние господа мудрее, дальновиднее, освободи они мужика раньше, Россия не зачервивела бы завозными «измами», как не зачервивел Запад, в легкой форме переболев этой страшной напастью. Но свершилось, и железная метла бунта российского, сдетони- ровавшего на каиновы идеи, вымела все за десять веков нажитое: веру, национальные традиции, культуру и сами «чистые» сословия. Впрочем, российское дворянство, паразитическими привилегия­ ми развращенное, потому обреченное исторически, исчезло бы само собой. Обреченно исчезнет — начала исчезать и теперешняя элита, партократия, паразитировать бесконечно долго нельзя, но родное мое крестьянство, ты-то за что испило чашу смертную? В расплату за какие льготы-привилегии, которых, если и было у тебя, то две: «до смерти работать», «до полусмерти пить»? Шанс выжить у крестьянства, однако, был. И не только вы­ жить: в искони крестьянской стране занять законное место главно­ го класса, каковое в цивилизованных государствах по праву при­ надлежит сословию кормильца-хлебопашца. Шанс этот русское крестьянство не упустило бы: к началу первой мировой войны рас­ торопный мужик наш скупил значительную часть помещичьих зе­ мель, богател, учился, детей своих посылал учиться на адвокатов и землемеров, появилась своя политическая партия, тоже великая страдалица. Несмотря на долгую войну, где вшей кормил главным образом он же, русский мужик, несмотря на ленинские продраз­ верстки, коммуны, экспроприации, все же исхитрился врасти в ле­ нинский НЭП, вросши, завалил страну едой, начал, свободу почуяв, создавать свои торгово-промышленные свободные кооперации. Тор­ гуя с Западом зерном, маслом, медом, начал покупать западную машину, западную науку, но набрать силу, окончательно стряхнуть с себя рабские железы было ему не суждено. Грянуло страшное испытание — тотальный геноцид коллективизации. Я не стыжусь роли плакальщика о судьбе родного сословия — слеза моя от души. Но и роли судьи его не убоюсь, хотя бы по праву происхождения. Мой приговор: не убийство то было — трид­ цатый год — самоубиение. Грех тяжкий, постыдный, никому Мило­ сердным не прощаемый.