Сибирские огни, 1992, № 5-6

жирали, как саранча, целые поколения, сколько, я думаю, мужиц­ ких Ломоносовых, мужицких Пушкиных и Толстых подарило бы миру мое сословие! Не подарило; не расцветши, отцветали поколе­ ния, ложились, как трава, в землю втаптывались, не одарив мир несостоявшимися гениями — мало кому удавалось пробиться сквозь стены «крепостей». Не могу ретроспективно не подивиться тупому эгоизму прежних наших господ. Многие из десяти тысяч благородных семейств были образованные люди (не все же генералы-хрипуны), знали элемен­ тарнейший из законов политэкономии: если класс-кормилец беден, обречен на деградацию, обречены и другие сословия. Само государ­ ство обречено и рухнет, как рухнула Греция, пал Рим гордый, как сама собой, в сущности, рухнула Империя всея Великия, Малыя, Белыя и прочая, прочая... Знали, не могли не знать этого Романо­ вы,-Юсуповы, Шереметьевы и другие Рюриковичи, но княжили беззаботно, ели, пили, веселились, тупо не желая поступиться даж е малостью из алчно присвоенных вековых привилегий. Просвещенные западные родственники, поделившиеся со своими народами землей, властью, свободами, советовали нашим «дика­ рям» благородным сделать то же самое, но не вняли Рюриковичи. Где они теперь? Возмездие свершилось, возмездие за глупую алч­ ность, потомки Рюриковичей собирают окурки по Европам, а меж ­ ду тс'М западные графы и герцоги — до сих пор графы и герцоги. Историю Рима император Джугашвили, вероятно, знал, во вся­ ком случае на его глазах к ногам. Ленина — Троцкого пала импе­ рия Романовых, и он понимал, почему так легко далась победа, но бестрепетно реставрировал крепостное право, беспощадно его уж е­ сточив. Сталина можно понять: император-времсыщик, на его лич­ ное царствование в такой огромной стране всего хватит — мине­ рального, человеческого, всякого прочего сырья, а потом? А потом — хоть потоп... И потоп — вот он. Мы тонем. Помните картину «Княжна Тара­ канова»? Это мы в каменном зарешеченном мешке. Все вместе — крысы, мыши, люди, тараканы. Все приговорены. Сюда, к нам, бы и прежних наших господ, никого не прощает ОН, грозный судия! Вновь и вновь пронзает мое сердце боль: почему родное мое со­ словие так покорно сунуло голову в крепость новую? Как вол в ярмо. и мужик-то к тридцатым годам был уже не Поликушка, холоп дворовый, не Герасим, немой бедолага. После «манифеста» в годы НЭПа он, русский крестьянин, забогател, стал «мелким буржуа». Хорь! Хозяин! О двух и о трех конях, из лаптей давно в сапоги переобулся. Уже и о машине мечтал, той, что «налей карасину и паши себе, шуруй от зари до зари». Но пришли к иему во двор с пистолетом и декретом три бабен­ ки стриженые да местный из беднейших бедный — и все во дворе и в избе не твое. Все отобрано, пограблено. Из отчего дома — вон! Из родного села в Нарым, на верную погибель на голом песчаном острове. Окрещенного кулаком крестьянина гнали, и он шел. Тупо, немо, покорно. Шел, зная, что половина вымрет еще по дороге. Но ни стона, ни жалобы, ни слова протеста! Войск для свершения «великого перелома» на селе — вот еще в чем моя боль, мое горькое покаяние от имени сословия родного! — кремлевские вожди не посылали. Деревня все делала собственны­ ми силами; раскулачивала, грабила, приговаривала, высылала — нет, конечно, «Умом Россию не понять»...