Сибирские огни № 11 - 1983

гом еще. Но если ' затевать разговор об «Утиной охоте», то речь, конечно, необходи­ мо вести об ее главном герое, о Зилов’е. Человек живет, входит в соприкосновение с миром, мир вызывает у него различные желания, и человеку «хочется». Карьеры, машины, квартиры, выпивки, денег,' «клуб­ нички». И еще, еще и еще. Многого. И ему, бедному этому человеку, помимо обстоя­ тельств, борьба с которыми, как известно, дело хорошее, противостоят еще смутно со­ знаваемые им некие зыбкие идеальные на­ чала, существующие где-то в глубине соб­ ственной его души. И оказывается, если вносить в плату за материальные блага ту или иную часть этих почти невидимых (а может, и не существующих) идеальных на­ чал, то на беговой дорожке, ведущей к вожделенным благам, вполне можно обста­ вить конкурента. И чем больше «отдашь», тем вернее обставишь. В «Утиной охоте» все в той или иной степени это и делают. А если не делают, как скажем Кузаков, то не имеют в себе твердого и осознанного протеста сему. Вопрос потому и замыкается на Зилове, что именно он, выбрав себе эту жизнь, после — единственный — плйтит за свой выбор. Вся пьеса разыгрывается в его сознании последовательными кругами-вос­ поминаниями, и выход из движения по ним — ЗНАНИЕ О СЕБЕ, к которому доро­ гою ценой, но все-таки он приходит. Зилов лучше других видит и сознает, «кто — кто» и «что — что», потому что ему, тоже почти единственному из героев пьесы, внятно са­ мое дорогое — чувство поэзии жизни, да, поэзии, которая, быть может, главный спо­ соб существования истины в мире и есть. Потому-то даже в зле Зилов лидер и основ­ ной оценщик событий и людей в своей ком­ пании, потому даже равнодушие и цинизм его подчас словно и не цинизм, а своеоб­ разный отклик на бессмысленность окружа­ ющей его погони «за». Зилову больше да­ но, с него больше всех и спрашивается. Будто с одной прогнившей палубы на дру­ гую проваливается и проваливается он раз за разом, предавая последовательно жену, отца, любимую девушку. Потому что ПРИ­ ЧИНЫ, по которой этого делать н е л ь з я , кроме разве какой-нибудь эстетической, на которую вполне (и в данном случае пра­ вильно) можно наплевать («Плевать я хо­ тел на ваши приличия!» — говорит Зилов), причины такой вроде бы и нет. Во всяком случае он, Зилов, ее, эту причину, не знает. И вот тут-то мы и подходим к тому вопро­ су, который был поставлен в «Прощании в июне». К вопросу, по сути, Достоевского. К тому, что решали и Раскольников, и Ставрогин, и Иван Карамазов. Почему нельзя? Почему? И если, скажем, Ставрогин в поисках ответа экспериментирует на са­ мом себе, всматриваясь, вчувствовываясь: а ну да не примет душа, запротестует, не даст сделать ему ту или иную пакость, то Зилов, не ставя перед собою никаких осознанных вопросов и ни о чем особенно, исключая разве утиную охоту, не тоскуя, попросту берет одно за другим то, что ему хочется взять, не заботясь ни о какой «душе», о том, хорошо это или плохо. И если Достоевско­ му без высшего нравственного закона, ап­ риори предполагаемого в человеческом со­ ставе, выйти из^ бездонной ямы сего вопро­ са нету никакой возможности (за Ставро- 166 гиным идет еще более «подкованный в PRO и CONTRA Иван Карамазов), то у Вампи­ лова вопрос разрешается неожиданно и с самой, казалось бы, простой, обыкновенной стороны. Доказательством от противного. «Что будет, если...» Оказывается, видим мы, если платить за блага и удовольствия теми самыми «зыбкими» началами, то никакого счастья у человека вовсе не получается. Бо­ лее того, оказывается, человек начинает по­ гибать от этих плат. Оказывается, делая зло, зло он делает прежде всего себе,— и это совсем не пустые слова. Теоретическая посылка у Ставрогина и Зилова разная, а финиш один. Нравственное похмелье, не­ нависть к себе, кровавая от самого себя рвота. И те самые, быть может, страшные слова, которые произносит в себе Николай Всеволодович о том, что никогда, никогда уж теперь он не будет больше блатородным человеком (после гибели Матреши), эти слова мог бы сказать себе и Зилов. Ибо — хоть и полегче — и у Зилова тоже есть, по­ лучается, своя Матреша. Однако не будем торопиться осуждать Зилова. Мы живем и по сто раз на дню решаем, что в данном конкретном случае хорошо, а что плохо. Мы заглядываем в себя, в свое чувство и спрашиваем: плохо? хорошо? И чувство наше никогда бы, может, и не обмануло нас в ответе, если бы всматрива­ лись мы и вслушивались в него честно и внимательно, если б умели и хотели до­ ждаться, пока осядет в нем муть и види­ мым станет дно. Ибо в верхних слоях оно, это наше чувство, подвижно и перемешано с сиюминутными нашими желаниями и за­ висимо от таких, казалось бы, безотказных аргументов, как пресловутое «се ля ви», «все так делают», «такое время...» и прочее. Будто б мы, как говорил Лев Толстой, из­ мерили своим умом и глубину времени, и мнение «всех». Нам удается уговорить свою душу на очередной компромисс как раз по­ тому, что мы не желаем и боимся загляды­ вать далеко вперед; а если и случается по­ рою заглядывать,- то кроме разве той исти­ ны, что «все равно ведь помрем», ничего другого мы там впереди не разглядываем, при этом наивно полагая, что этим-то «все равно» мы выразили нечто философски серьезное. Вот потОму-то нам всем и нужны так герои Достоевского и Вампилова — нам надо ТОЧНО ЗНАТЬ почему. Почему НЕЛЬЗЯ. Именно поэтому финал не пессимистичен у Вампилова в пьесе, как это понято, ска­ жем, Олегом Ефремовым при постановке «Утиной охоты» во МХАТе. Нет, Зилов не «превращается» в охотника навроде Офи­ цианта, его решимость ехать на охоту не решимость мертвой бездуховности. Это ЖИВАЯ решимость. Это нечто близкое со­ гласию Валентины в «Прошлым летом в Чулимске» идти на танцы с Пашкой, это не итог, это этап в пути. Стылая яма отчая­ ния. Отчаяние, которое может стать пред­ дверием истинной жизни, осознанного не­ желания всех благ и выгод утешительной самолюбви. Заставь Вампилов Зилова, после всего, что им пережито, делать «доб­ рые^ дела», конец был бы неприемлемо для этой пьесы сладким. Он потерял бы свою очистительную и холодную ясность. Конец, такой, каким он сделан у Вампилова, это