Сибирские огни, 1966, №1

Солнце для меня, девочка, светит уже тускло, но от того не уб а ­ вилось во мне веры. Я, пожалуй, стал жизнелюбивее и не разучился р а ­ доваться малому — тому, что еще доступно: совершенно особому воз­ духу тайги, цветам (они здесь яркие и совсем без запаха ; я часто мыс­ ленно собирал их с тобой, с вами ), доброй закрутке махры на пере­ куре... Это великое благо — радоваться, и хорошо, что я его не утратил. Многие из тех, кого я знавал по ту сторону колючей проволоки, на во­ ле, потеряли человеческое достоинство из-за лишней пайки. Я не хочу этого и выдержу до конца. Мам а писала, что ты увлекаешься историей. Может быть, увлечение это пройдет, может, окрепнет. Ты росла у нас немного замкнутой и не по летам серьезной. Я чуть боялся за тебя и жалел, что ты у нас одна. Так уж получилось. Но не стану отвлекаться — времени у меня в обрез. Я обязан думать о тебе, особенно сейчас. Я хочу, чтобы ты была мужественной — ведь тебе трудно будет жить с моим клеймом. Учись. Самое главное — учись. Если поступишь на исторический факультет, то работы для тебя будет непочатый край — настоящей, ж и ­ вой работы. В стране нашей безымянных героев нисколько не меньше, чем тех, о которых т ак часто пишут газеты. А безымянных не должно быть, ибо судьба каждого большого человека поучительна. И вы, молодые, по букве, по строчке воскресите забытое, очистите от грязи оскверненное и затоптанное, и тогда у вас прибавится веры, осмысленней станет жизнь. Вот ты и поможешь передать эстафету от погибши* без времени —- живым, от прошлого — будущему. Не для слез и пустого сожаления — для дела, которое остается святым. Девочка моя! Уже вечер. На меня глядит луна, разлинованная тюремной решет­ кой. Во весь горизонт луна. Здесь все крупно и сурово. Мне слышно, как свистит ветер в кедраче и лают собаки. Рука уже что-то не пишет. Устал. Товарищ, который попробует пе­ редать эту тетрадь и пакет маме, уходит завтра поутру. А сказать хо­ чется многое. Ведь я неплохую жизнь прожил. Ну, прощай. Вспоминай меня. Я мало занимался тобой дома, пото­ му что вечно был занят, но любил тебя и люблю. Прощай , девочка моя! Целую. Живи. Отец твой — Матвей Качаев». 2 Тетрадь Вика получила зимой пятьдесят первого года. И уже через неделю, как они узнали позже, отца не стало — умер от туберкулеза. Он вернулся с фронта за год до окончания войны раненный в грудь. Проработал немного начальником технического отдела номерного з а ­ вода, затеял какую-то реконструкцию и был обвинен в саботаже. Впро­ чем, никто толком не знал, за что его взяли. И знакомые, кто посме­ лей, тихонько сочувствовали Качаевым, но помочь ничем не могли. Отец ока зался прав: фамильное клеймо носить было тяжко, и в историко-архивном институте, куда она поступила после долгих мы­ тарств ее оскорбляли походя д аж е умные, даже деликатные люди, по­ тому что вынуждены были силой обстоятельств напоминать ей о позоре т