Сибирские огни, 1958, № 12

мягкое «амор». Новый гость садится на низенькую скамейку или рас­ писной сундучок, а то скромно пристраивается на корточках у порога. И повторяется одно и то же: гость помолчит, скажет два слова, сно­ ва помолчит, еще слово скажет — зато уж чай пьет стакан за стаканом, и чем меньше останется в кипящем котле воды, а в ведре молока — тем, значит, больше уважения у гостя к хозяевам юрты. «Сада», — говорит, наконец, табунщик из Шугалая и берется за свою круглую шляпу; «Са­ да!», — говорит чабанка с верховьев Шивии, вытирая о халат широкие короткие пальцы; «Сада!» — произносит ошарбайский верблюдовод, так и не снявший теплого барашкового мэлгэя. «Однако, засиделся, пора»,— добавит кто-нибудь из них. А кто и тихонько головой покачает. И скрипу­ чая дверца выпускает гостя в степь, к его табунам, отарам и верблюдам. С утра до вечера варится мясо и булькает чай в котлах Юндуновой юрты; очагу некогда остыть, — угли не успевают почернеть, и золу нет времени выгресть. Ни отцу с сыном, ни жене с мужем, ни сыну с отцом не удается поговорить о своих делах как следует. Впрочем, сколько слов сказал Тудуп за эти два дня — по пальцам можно сосчитать. Только «тимэ» и «угэй» — «да» и «нет» — слышат от него старик, женщина и парень. Сидит у очага с кружкой чая — молчит, думает. Ляжет, уткнется лицом в кошму — молчит, думает. Ходит неслышно по юрте — молчит, думает. Правда, не все время угрюмый: подойдет к Рабдану, постоит за спи­ ной сына, посмотрит ласково, как тот книгу возле шахматных часов пе­ релистывает. К Бальжит подойдет — и поглядит с жалостью на ее ху­ дые руки, занятые иглой или посудой. Сядет рядом со стариком, смеши­ вая витки своей цигарки с дымом отцовской трубки. Молчит, думает. Только мешать не надо... Вот табунщик незаметно поставил в уголок новые гутулы, чабанка принесла шелковый мэлгэй — сама сшила! После ошарбайца на сундуке остались толстые верблюжьи носки. Не примерил Тудуп гутулы, не надел мэлгэй, не посмотрел на мягкие носки — неужели мимо сердца подарки проходят?.. По-прежнему рано утром — еще не поют жаворонки — подымается Юндунов с теплой постели, будит Рабдана, и они едут к загону выгонять -отару. Иногда со стариком едет Бальжит. А Тудуп не едет! Тудуп остает­ ся в юрте. Вечером все четверо собираются у очага. Старик неторопливо пьет •чай. Бальжит хозяйничает, а Рабдан — все с книгой. Но каждое движе­ ние Тудупа, каждый взгляд улавливают стариковские настороженные глаза. И юношеские — открытые и непонимающие, И женские —бояз­ ливые, полные невысказанной, горькой радости... «Живой вернулся! Мой сын! Тот самый, что (три года ему было!) взобрался, ухватившись за гриву, на черного, как нечищенный котел, Шургана и поскакал в степь, за Восточную сопку. А когда конь при­ мчался обратно — малыш спал, вцепившись в гриву посиневшими паль­ цами... Тот самый Тудуп вернулся, что восьми лет скинул с себя желтый дамский дыгыл: «Не в хуварики1— в пионеры пойду». Тот Тудуп, что вместе с Чимитом Доржиевым и Леней Чубовым — уже комсомольцы были — привел сюда, в отцовскую юрту, нойёнского бандита Очира, KOj торый подло, из-за угла, убил Костю Шибанова... Тот Тудуп, который любил книги больше, чем ёхор и девушек, и в год огненного дракона уехал из родной степи в далекий большой город... Верно говорят: в разные одежи не одевайся, во все стороны не ша­ 1 X у в а р и к — послушник буддийского монастыря — дацана.