Сибирские огни, 1949, № 4

и учиться — открыты двери! Антонине же необходимо было понять людей, для которых все двери были закрыты. Она выключила репродуктор. В затемненной комнате стало тихо­ тихо. Вот сейчас подойдет оно, настоящее большое чувство, которое она так ждет! Это уже не Антонина Коржавина. Это — Уля Громова. Вот она сказала: — Хотите послушать Москву? — и вскинула сияющие глаза. Вот они: Олег, Сережа, Люба — все они здесь, в этой комнате, она видит их напряженные лица. — Да, Москву! — отвечает Олег на их немой вопрос. Антонина не заметила, как открылась из кухни дверь, как, при­ льнув к косяку, остановилась Наталья Григорьевна. По ее лицу текли слезы. — Какие люди открываются тебе, Тонечка! — Ах, мама! — бросилась к ней Антонина. — Суметь бы мне! По­ моги мне, мама. Ну, помоги, скажи слова Любки: «Как Москву?». Мать всхлопнула руками и повторила: — Как Москву? — Не так, мама, ты пойми, что ведь это невозможно для них: Москву-то! Ведь за одно это можно отдать жизнь! В голосе — и на­ дежда, и боязнь, что это шутка, и радость. Понимаешь? Она заставляла старую мать перевоплощаться то в Любу, то в Сережу Тюленина, потом, прервав себя на полуслове, сказала: — Я тебе сначала все прочту. Садись. Нет, не на этот стул, мама. Тут Олег Кошевой сидит! Вот сюда. Пьеса прочтена. Наталья Григорьевна тихо, почти шопотом про­ изнесла: — Суметь бы тебе, Тонечка! Антонина совсем по-девичьи засмеялась: — Сумею, мама! Теперь я — сумею! X I V Сергей приехал ночью. Мать долго не открывала дверь, боясь, что ей послышался его голос. Он еще раз громко сказал за дверью: — Мама, это я... — и назвал себя. Наталья Григорьевна шарила рукой по косяку, искала крючок. Он находился всю жизнь на одном месте и вдруг исчез. Однако крючок нашелся. В темноте она не видела сына, только чувствовала его большие руки на своей шее; пахло ремнями, жесткая шинель колола ей лицо. Хотелось закричать от радости, но голос пропал. Молча она начала з а ­ жигать лампу. Спички гасли. Сергей чиркнул зажигалкой, и мать уви­ дела дорогое лицо, склоненное над столом, чисто выбритое и белое с большими пугающими очками на нем. — Сережа... — Мама... — говорили они шопотом, и эти слова им казались большими, значимыми. Она мучительно всматривалась в его глаза, и он, чтобы успокоить ее, сообщил: — Я вижу, мама... хорошо виж у— не беспокойся. Как вы живете тут? — спросил он все также тихо и неожиданно громко добавил: — Как Тоня? — и спешно подошел к повешенным в простенке чертежам Марии.