Сибирские огни, 1949, № 4

— Как жила, — тут и рассказывать нечего, ложилась позже всех, вставала раньше всех, ела — недоедала, пила — недопивала. Жизнь у простых-то людей была тогда одинакова. В девках у заводчика в няньках жила, а Федя мой в ту пору подручным робил. Вот потребова­ лось девочкам— у заводчика-то все дочери были — брошки сделать, ну и направила меня барыня на завод. Вдова говорила теперь только для себя, шаг за шагом воскрешая свою жизнь. Картина первой встречи с мужем была озарена в памяти ярким летним солнцем, и такой навсегда осталась. Мать вздохнула и рассмеялась. — Вот Федя-то тогда мне и суперик1 серебряный на руку на­ дел. А в скором времени и свататься начал. Жених он был завидный. И всю жизнь, сколько бы тяжело не было, — с посветлевшим лицом сказала Наталья Григорьевна, — всегда меня тот суперик утешал! Вспомню, как Федор мне его на палец надел, как в глаза мне загля­ нул — так все горе и забуду. Радостный тот суперик. — Отец-то твой выдающийся был сталевар, на славе. В те поры ма­ стера-то секреты имели: один сталь варил такую, что хоть иголку из нее делай, хоть паровоз — все вынесет: гнется, да не ломается. А знал каждый мастер одну свою печь, над ней и старался. Только свою печь знал, только свою сталь доводил. А мой Федя секреты свои про себя не держал. Чего добьется, то и подручным вынесет. Много под­ ручных в люди он вывел... У иных сталеваров они до смерти в под­ ручных ходили. Кузьмич-то, Маша, Федин выученик. — Хороший мастер, — вставила Мария. — Ну вот, злились на отца сталевары, бывало даже и побьют, а он все не умолчит... — Ты про себя рассказывай, мама, — попросила Мария. — Я про себя и рассказываю, — возразила мать и продолжала говорить о Федоре, своем муже, о его работе, словно это было одно и то же. Ее сердце болело не только за свою семью. Вспомнила она, как колчаковцы, отступая, взорвали одну старую домну, как рабо­ чие тотчас же стали ее восстанавливать, и как она, вместе с мужем, таскала кирпичи, возводила стену. — Вот только ослеп отец скоро, ослеп, да и зачах с горя. — И неужели, мама, ты так никого больше и не любила, ни на кого не заглядывалась? — спросила еще Мария. — Я воли сердцу не давала. Раз отступи, и не будешь знать, где остановиться. Федя мой лучше всех был. Он и песню сыграет, и каб­ луком ударит, и пригож он, и работник. Только вот как от работы-то его отстранили, худеть начал. Вот и чахнет, вот и вздыхает... А лицо у него так до конца опалено и было. Доктор мне в те поры сказал: «Атмосферу, говорит, он потерял...» Я уж его и так, и этак заговари­ вала, всех знахарей обошла, а атмосферу так и не вернула ему. — Ну, а о себе-то... Но она не умела говорить о себе. Говоря о себе, говорила о муже, о детях, о тополях в палисаднике: — Их вот в тот год посадили, когда отец твой ослеп, Федя их очень ждал... Вдова помолчала, вспоминая, перелистывая ушедшие дни. Они слились у нее в памяти в одно неизмеримое целое, а душа ее оста­ лась неизменной. С улицы слышались голоса детей. Звенела в траве мошкара. На­ талья Григорьевна старалась представить себе мужа таким же краси­ 1. Кольцо.