Сибирские огни, 1933, № 9-10

покрывала речной лед аршинным слоем. Лед сделался ноздреватым, хрупким и в -середине реки обрыхлел и проваливался под ногами. Серым рассветом, в полном молчании ро- та начала переправу. Только бульканье во- ды и редкие предостерегающие возгласы нарушали тишину. Ледяная вода как огнем жгла ноги и колени. Бешеный ветер с низкого берега поднимал .воду, валил с ног >и гнул, как травинки, самых сильных бойцов. Люди шли и падали и, цедя сквозь зубы ругательства, подни- мались и шли дальше, осторожно нащупы- вая ногами лед. Промокшая насквозь одеж- да быстро смерзалась и издавала на ходу тонкий, звенящий хруст. И хруст этот и бульканье воды под неуемный вой ветра, и дробь щелкающих зубов создавали могучую и чудесную музыку упорных и сильных лю- дей. И в этой музыке, гордой и страшной, были грозные ноты, несущие гибель белой погани на том берегу широкой Припяти. Впереди, неровной цепью, как в наступле- ние, шел взвод Васи Ильина. Глаз поймал ' знакомую фигуру Тани. Она шла согнув- шись, с большим усилием преодолевая со- противление ветра и воды. Вот она пошат- нулась и взмахнула руками в воздухе, ища опоры... Лед выскользнул из под ног... Эх, упала! .. И сейчас же, упираясь левой ру- кой в лед и вытянув над водой правую ру- ку с винтовкой, поднялась и побрела даль- ше... Я' подбежал и окликнул ее и когда она повернула ко мне бледное, напряженное ли- цо, схватил ее на руки, как ребенка, как •маленькую девочку. От неожиданности она несколько секунд молча смотрела мне в гла- за и вдруг с диким неистовством стала вы- рываться из моих рук. Я еще крепче прижал ее ft себе и зашагал с ней навстречу ветру. — Пустите меня. Разумовский, слышите? Пустите!.. Андрей, пусти меня, я... сама, пусти же! . . — Тихо, Таня! Здесь твое геройство не нужно. Горячку схватишь... Глупо! .. И тогда она вся приникла ко мне и засты- ла, пряча голову на моем плече. Я нес ее, все крепче прижимая к себе, как самый дра- гоценный трофей войны, и не чувствовал ярости ветра, бросающего мне в лицо ледя- ные брызги и хлопья мокрого снега. • Наконец, мы вынудили балаховцев к бою. Панские наймиты храбро сдаются в плен целыми полками вместе с офицерами, в пол- ном вооружении. У Балаховича только не- сколько надежных полков из кулацких сын- ков. Остальное войско — уголовная шпана, люмпены и... бывшие красноармейцы, попав- шие в плен под Варшавой. Эти сдаются, не дожидаясь боя. На нашем участке орудовали балаховские гвардейцы. Они дрались с отчаянием обре- ченных людей, зло и тупо. После заключе- ния перемирия с Польшей настоящих боев еще не было. И вот я впервые увидел Таню под огнем. Я видел, как она легла в сырой грязный снег, как люди ложатся на пахучую, шелковистую траву, — свободно и непри- нужденно. Это меня обрадовало. И когда балаховцы застрочили из пулемета, она чуть пригнула голову за снежный бугор и прице- ливалась из винтовки спокойно и деловито, как в каменном тире. В быстрой и горячей атаке' я потерял ее из вида, но теперь я уже был спокоен за Таню. Такая не струсит и голову зря не подставит. • Кстати о хлебе: бывает хлеб с чуть под- горевшей на поде корочкой. . Когда грызешь корочку, она вкусно пахнет и хрустит на зубах. У нас хлеба нет. На прошлой неделе у меня был хлеб. Мокрый. Не сырой, а мокрый. Корочка тоже мокрая, и она не хрустела. А мякиш можно было цедить сквозь зубы и брызгать им, как слюной. Можно было, если захочешь, склеить конверт. Годится. Если долго не вспоминать о хлебе, то совсем не хочется есть. На дневке иг оказалось воды. Хлеба тоже не было. Красноармейцы кйпятили в кОтелках снег и грелись у большого костра. Васильев, добровольно исполняющий долж- ность университетского старосты, гудел в уши Мартынову: — Так ты ж на самой середке остановил- ся, Мартынушка, доскажи, будь ласков до конца. О Польше. — Отстань, Васильев, озяб я, зуб на зуб не попадает. Дай согреться. — Ой, чорт лысый, озяб он, — апеллиро- вал Васильев к роте, — а мы не озябли? Ну, хочешь я тебе свою шинелку дам? не хочешь? Держите меня, товари- щи, я ему сейчас банки всыплю, лысому. Васильева никто не держал. Он по-мед- вежьи навалился на Мартынова и долго мял его, барахтаясь в снегу. — Согрелся, Мартынушка?