Сибирские огни, 1927, № 3

—Опуская конец платка, Арина Васильевна удивленно поворачивается к Павлу: — Как же это так?.. Неужто уйдешь?.. — Не знаю... К тому, стало быть, подходит... 30. Железная койка скрипит. Ножки у железной койки раз’ехались и с тру­ дом держат беспокойную, неустойчивую тяжесть. Под потолком мечутся и вздрагивают сизые полотнища дыма. Коврижкин расставил ноги, крепко упер­ ся ими в протертый пол и дымит махоркой. И вместе с клубками едучего дыма выдавливает из себя корявые слова. Коврижкин смущен и волнуется и кипятится. А тот, кто лежит на зыб­ кой койке, посмеивается и следит за беспокойством, за смущением, за шум­ ным смятением Коврижкмна. Следит устало и снисходительно'. — Моя голова простая!—шумит Коврижкин.—Я тонкостей не знаю... всяких деликатесов!.. По мне—был в белой— значит сволочь, дави его под ноготь! Конечно, ежли своевременно делом не смыл с себя белоту... А тут тьг мне, Протасов, загадку загинаешь. У меня и кружение происходит... ку ­ терьма. Если на твои понятия встать, так, выходит, я женщину зря обидел? — Конечно, зря. — Обидно!..— рванулся Коврижкин.— Я сгоряча завел тогда тарарам... Эх!.. Простосердечный я человек! Прато дело!.. Прямо с плеча рублю. А тут нужно, говоришь, выдержку иметь?.. Та-ак... Махорочные ло-хмы пляшут под потолком. Протасов со скрипом пере­ ворачивается на кровати и свертывает папироску. — Мне, Ефимыч,— тянет он,— прямо беда с тобою. Ты своих партизан- товарищей прежних растерял. Они у тебя, как у плохой наседай, разбрелись, рассыпались. И не виддть их и не слыхать. Они, как вернулись с граждан­ ского фронта, так большей частью неприспособленные к новой жизни ока­ зались. И деревня на них косо поглядывает. А выходило, что через них на деревню, на крестьянство действовать можно. Ошибка вышла.. Авторитета у них среди крестьян никакого... Совсем плевое дело.. .Тут, Ефимыч, и твоей ошибки не мало. Ты зачем их всех растерял? Надо бы с теми, кто покрепче да башковитей, связь прочную держать, к делу приспособить. А ты сколько времени думал, сунулся однажды да напутал, вместо того-, чтоб дело нала­ живать... — Да, может, еще и не в конец напутано?—смущенно оправдывается Коврижкин.—Знаешь, люди мы простые... Ну, что было сказано... от слова- то не окривеют... Конечно, свербит у меня между ребрами: зачем я бабенку- то, Ксению, ошарашил... Да и мужики. Хитрые они. Сразу разузнали мое такое настроение. Ухайдакают они парня... Да мне его и не жалко. А по твоей идеологии выходит, что из него может толк выйти... Ох, запутал ты меня совсем, Протасов! — Сам ты запутался!—смеется Протасов.—-Рубишь сгоряча. — Я по-большевицки! — твердо вскидывается Коврижкин. — По­ боевому! — По-большевицки, брат, это не значит, что без ума, без соображе­ ния... Ты этим не прикрывайся: нашумишь, наплетешь, а потом гордишься: я, мол, по-болыпевицки поступаю. За этакое и по шапке накласть можно. — Ну, вот ты и наклал мне... уж больше некуды!—смеется Коврижкин. А смех у него невеселый, сухой и смущенный. Протасов соскакивает с кровати, тянет со стула тужурку, застегивает ворот рубахи. — Уходишь?