Сибирские огни, 1927, № 3

То страшной тяжестью гнетет мое сознанье Людского торжища непобедимый шум, Где тонут голоса любви и упованья И светлых дум. И я страшусь отдать призыв свой безрассудно На суд насмешливый враждующих ханжей, Погрязших навсегда, заснувших непробудно В чаду страстей. То верую, что все дерзающи и юны, Что все т а я т в душе живые огоньки, Что в их сердцах звучат неведомые струны Святой тоски. И хочется излить их в песнях неизбывных Свой пламенный призыв, уверенный ответ, Что в тайнах красоты молитвенно-призывных: Восторг и Свет... Позвать ли мне людей на светлый праздник бога, Прервать ли навсегда восторженный напев?.. В душе моей кипят сомненье и тревога, Любовь и гнев!». Спрашивается, что же в этих стихах пролетарского? Решительно ни­ чего. Ведь это Надсон, разбавленный Мережковским. Ведь в таких «аккордах мысли» звучит определенный диссонанс сугубо-интеллигентского, специфи­ ческого характера. Двадцать лет назад, после разгрома первой революции, подобные мотивы в российской (интеллигентской) поэзии были, конечно, естественны и понятны, но как заразился ими «выходец из черного царства низов», «посланец и представитель задавленных братьев»? Или тонкая отра­ ва «барского хлеба», барской культуры быстро подействовала? Конечно, Тачалов отнюдь не весь был в мотивах тоски, резиньяции, внутреннего распада. На его- лире, как и на его цимбалах, звучали и мажор­ ные аккорды: вера в человека (здесь он оказывался близок к известному горьковскому Человеку, идущему «все вперед и выше»), призывы к завоева­ нию природы и к борьбе с социальным неравенством. Однако, какая-то глу­ бокая трещина вкрадывалась диссонирующим звуком и в эти мажорные мо­ тивы. Похоже было’ на то, что человек вышел на борьбу, будучи уже ране­ ным, уже надломленным, стараясь преодолеть свою боль. А мы знаем, какие раны1наносила Тачалову жизнь! Но кроме того, сказался, несомненно, и «барский; хлеб»: влияние преобладающей тогдашней литературы:, указания и настроения интеллигентных друзей, вкусы и требования («социальный за­ каз») редакций, читателей, «поклонников». Уже после выхода первой книжки Тачалов как-то признался: — А знаете, ведь когда я раньше мечтал печататься, я ведь думал не об этих штуках (он кивнул на «Аккорды мысли»), а на манер Некрасова, только в другом роде. У Некрасова слез много, а я хотел покрепче. И, сухо рассмеявшись, прибавил: — Видно, не надо было к профессорам в гости ходить. Неудовлетворенность собственной книгой появляется у авторов (не у всех, разумеется) обычно лишь через несколько лет после ее написания,— у Тачалова же эта неудовлетворенность появилась очень рано, чуть ли не через месяц... С выходом книжки популярность его усилилась, его стали приглашать, между прочим, и на рабочие вечеринки, но он возвращался с них меланхо­ личным. — Ребята хорошие,— говорил он в таких случаях,—и хлопали много. Но куда им до барнаульских! Вот в Барнауле в 1905 году был у меня успех,— могу похвастать. Читал я рабочим свою поэму «Егорка», где все начальство прохватил как нельзя лучше,—так ведь рабочие на руках меня носил№