Сибирские огни, 1927, № 3

печатанные в «Сиб .Жизни», имели определенный успех в самых широких массах читателей. Но платили за стихи тогда скупо, по гривеннику за строчку, и необ­ ходимо было изыскать для Тачалова какую-нибудь постоянную работу. По­ пробовали посадить его в контору газеты, попытались давать репортерские поручения, и ни то, ни другое не вышло: мешала глухота и, кроме того, не- хватало ни грамотности, ни хотя бы элементарного навыка к интеллигент­ ному труду. Это и понятно: Тачалов приехал в Томск из Барнаула, где ра­ ботал землекопом, рыл какие-то не то водопроводные, не то канализа­ ционные канавы. После некоторых попыток редакция пришла к выводу, что единствен­ ная должность, которую можно предложить Тачалову, это—быть разносчи­ ком газеты. И его зачислили в разносчики. По утрам, часов до 11-ти, разносил он газеты,—район у него был боль­ шой,—днем заходил в редакцию, повидимому, ему нравилось толкаться меж столов, заваленных газетами, рукописями, корректурными листами, дышать запахом типографской краски, прислушиваться и приглядываться к тому но­ вому миру, который теперь перед ним открывался и совсем не был поховк на тот, среди которого ему до сих пор приходилось жить. Сотрудники симпатизировали Тачалову, был он прост, всегда искре­ нен, всегда своеобразно-интересен. Но смеялся редко и еще реже шутил. Иногда был словно чем-то подавлен и сидел молча, весь как-то внутренне собранный, сосредоточенный в самом себе. Изредка приходил с цимбалами, бережно поглаживал их, словно они были живые, и играл на них. Играть, однако, пердпочитал не в компании сотрудников, а среда типографских ра­ бочих или в экспедиции, среди разносчиков. Играл умело и хорошо, обнару­ живая и незаурядную технику и большое чувство. Любил русские песни, пре­ красно передавал их широкий стихийный разлив, а выражение лица у него в это время было такое, точно он прислушивался к музыке, действительно, откуда-то издалека и не мог к ней приблизиться. Хорошо удавались ему и мотивы плясовые. Люди со стороны, не знавшие Тачалова, не могли пове­ рить, что он глух, его игра поражала их. Глухота, несомненно, угнетала его. Он обращался к врачам, даже к кому-то из томских профессоров, но ответ был один: глухота безнадежна, можно рекомендовать лишь трубочку для усиления воспринимаемых звуков. Трубочка, конечно, не устраивала, она являлась жалким паллиативом, не больше, и это лишь раздражало его: — Профессор, а тычет трубочкой! Ничего лучшего-то не придумал... Минуты раздражения были характерны для Тачалова. Он быстро вз’ерошивался, глаза делались холодными и колючими, как иглы, он усиленно и резко жестикулировал и—против обыкновения—не стеснялся в выборе слов. Мне частенько казалось, что и поэтическое творчество томит его, как глухота, мучает. Мысль его работала, несомненно, активно, жажда знания просыпалась с каждым днем сильнее, он набрасывался на книги, как голодный на хлеб, но... тут вспоминается мне один любопытный эпизод из эпохи 1905 года. На митинге, в ответ на слова какой-то нарядной барыньки о том, что они—барыни—тоже будут поддерживать забастовавших рабочих, бу­ дут посылать им обед и хлеб,— какой-то рабочий из толпы озлобленно крикнул: — Не надо нам вашего барского хлеба, дайте нам устроить жизнь, как мы сами хотим.