Сибирские огни, 1927, № 3

на непрочной основе старого подвержены суровым ветрам, и все же они вы­ держивают их. Валилось солнце в нежнохвойный лиственничный лес. Лошади устали. Заезжаем чай пить в первый домик с белыми наличниками. По двору ходит старик, убеленный сединами пророческой бороды. Он кланяется нам. — Милости просим, люди добрые. В избе в переднем углу, где стояли когда-то засиженные мухами суро­ вые лики святых, висят плакаты. «Трудовой народ, строй воздушный флот»,—читаю на одном. В средине портрет В. И. Ленина, а повыше его корявыми буквами выведено: «Ленинский уголок». «Камунизм— путь к сосилиэму плюс машинолизасия, офтреофикасия и культурное хозяйство». У окна починяет сапоги парень. На верхней губе его пробиваются уси­ ки, черты лица говорят о решительности, настойчивости. — Очевидно, этот писал. Хотя надпись на месте икон—верх неграмот­ ности, она говорит о многом. Направо дверь, она ведет во вторую комнату, туда пролазит старуха, торопливо прикрывая дверь, будто боясь показать внутренность горницы. На потолке приютилась маленькая медная иконка. Так боязливо прячется за дверь старина. На зеленой полянке под окном сидит девушка, черты лица ее напоми­ нают черты лица парня, починяющего сапог. Вероятно, сестра. Под крышей двухлемешный плуг «Фордзона»; сам трактор стоит в завозне. — Хорошо пашет?—спрашиваю подошедшего старика. Трясется седая борода, старик машет рукой. — И не говори! Керосином работат, как бы: так дак. Керосин, сам знаш, из-под земли насосом тянут. От нечистого он, керосин-то. Давно, как молотилки появились, старики говорили: «Грех хлеб машиной молоченный в милостынку подавать». А теперь уж вовсе... все машиной. В углу сарая сложено запашистое клеверное сено. Я сел на него. Старик опустился рядом. Редко, видать, удается старику вылить перед кем-нибудь горе, накипевшее в старой груди. Горе это тяготит человека. Когда расскажет человек другому о горе своем— полегчает на душе. Отец семейства говорил со мной, чужим проезжим человеком, откровенно, выматывал боль души: — Старшой-то, Иваном звать, в коммунисты записался давно уж. Дива нет: в солдатах был, на войне был, с красными по горам бегал, совратили без­ божники-студенты с пути правильного. Нынче вот тут проносил нечистой сту­ дентов, московски говорят, тоже безбожие сеют, видно. И названье-то им такое бесовское1—студент. Я спросил, почему слово студент он считает бесовским, но старик, не отвечая, продолжал: — Младшему, Ваське, тоже нечистой в зад копнул—в косомолы запи­ сался. Думал, на этом доволен будет дух нечистой, нет, надо ему последнего дитеночка, Феньку, в свои колени посадить. По той же дорожке пошла. Учить было стал, да ничо не вышло: не имеешь, говорит, правое таких. Видано ли дело такое, чтобы отец родной дочерей учить правов не имел? Моя она—чо хочу, то и делаю. Ну, только тако время пришло, ничо не поделаешь. От не­ чистого все. Зимусь Иван-то в город уехал, младшего тоже не было дома, она ушла в дом ихой, в народной. Пошли мьи со старухой туда, я это вожжи скру­ тил. Смотрим в окно: играют, а народу нет и ее нет. Зашли потихоньку туда, дверь налево—темно там. Слышим: шепчутся. Старуха туда1. Вцепилась ей в волосы, а он, косомоленок-то, и закричи своим. Сразу игра приостановилась.