Сибирские огни, 1927, № 2

тому, кто пристрелил бы меня. Наибольшая мука моя приходила с насту- плением ночи. Я не знал нормального сна и едва засыпал, как в меня вселя- лись бесы. После ряда отвратительных кошмаров я одевался и искал от- дыха и забвения в работе. — Были у вас друзья, понимающие ваше состояние?—спросил я. — Были. Один поляк-офицер, выслушав мою исповедь, советовал бро- сить все и бежать за границу, но- я медлил, полагая, что спасу шкуру, но не уйду от самого себя. — В конце-концрв все же эмигрировали? — Вместе с полком перешли австрийскую границу, положили оружие и рассыпались по Западной Европе. — Что же Зося?—приставал я. — Постриглась в монахини и вскоре умерла от чахотки,—прогово- рил он шопотом. — Как относятся к вам поляки? — Как к своему человеку, но... я давно не человек,—сказал он прощаясь. • Я проводил его, затерся и лег спать. Только перед утром я немного уснул: трагедия души этого человека взволновала меня... Утро вечера мудренее. В урочный час я выпил два стакана крепкого чая и основательно прочитал письмо моего друга Примусова). Его приключе- ния и бедствия, шествие пешком из Марселя в Париж—показались мне мень- ше воробьиного' носа. Я даже сердился. — Так ему и надо. Ценит свою особу превыше всего, тощий эгоист. Пялится на пьедестал, тянется в даль, говорит красно и много делает глу- постей на каждом шагу. Вот пожалует в столицу мира, я ему напою оперу. Так я отвел душу и, вспомнив Ивана Сергеевича, начал приготовле- ние к писанию. Из предосторожности, дабы никто не мешал мне, я запер дверь в свою комнату. Буду сидеть в своей маленькой Плевне, пока возьмут меня измором. Очинил наскоро карандаш, положил его рядом с бумагой, усел- ся посвободнее и призадумался,—с чего начать. По мере того-, как я мысленно пробегал по всему происшествия, червь сомнения подтачивал мою энергию. И просидев чинно час или два времени, я поставил себе такие 1 вопросы: — Кому это может быть интересно? Много ли найдется людей, соби- рающихся тонуть? Конный пешего не понимает... Ну, как меня поймет ка- кой-то сухопутный, не тонувший? Не есть ли пертурбация, случившаяся со мною, один из видов элементар- нейшей борьбы за существование? Не гадко ли бороться только за свою персону? С какими глазами я пойду в литературу дебютировать такой де- морализующей публику вещью? Я уже не сидел, а шагал по комнате и раз- говаривал сам с собою. Не преступно ли с точки зрения общественной морали затесаться в какую-нибудь редакцию, дабы сообщить о чудесном спасении от утопии одного никому неизвестного юноши?.. Но ведь я обещал Ивану Сер- геевичу, да? Я почти бепал из угла в угол, ругая себя за легкомыслие, с каким я .добровольно взял на свои плечи непосильную ношу. — И что за охота Ивану Сергеевичу толкать каждого на тернистый путь литератора,—восклицал я.—Литератор—это я то?! Но... что же делать^