Сибирские огни, 1927, № 2

Пьяный весенним вином. Что пересуды и толки, Праздный заглазный смешок, Если меня комсомолки Примут в свой красный кружок!». Любовь Драверта не долго остается в комсомольском кружке. Она, вый- дя за двери, уходит за тысячи миль. «Пусть едкой, горькой грусти рана В моей душе не заросла, Но вижу я—в порту Аяна Сигнал крылатого весла, И небо бледно-голубое С покровом облачной тоски; И овлажненные в прибое Золотоносные пески. В твоих речах я слышу снова Гортанный говор тунгусов, И бег ручья с холма крутого, И шум пригнувшихся лесов. В наплыве нежного тумана Беру я кисть твоей руки,— И снова в сопках Марекана Алеют лилий завитки!». Там, где ртуть падает до — 50, это, конечно, не комнатные похо- ждения. «От моей юрты до твоей юрты Горностая следы на снегу. Ты, пожалуй, придешь под крылом темноты, Но уйду я с собакой в тайгу. От юрты твоей до юрты моей Голубой разостлался дымок. Тень собаки черна, а на сердце черней И на двери железный замок». Тоска любви потому, что память хранит то, чего не было, но что оста- лось в крови, как «зов предков»: «Костер у преддверья пещеры—защита от диких зверей, И отблеск его на плитах доломита. И дым, заблудившийся в кольцах твоих рыжеватых кудрей, И смуглые руки, и белые зубы твои, Адаита. Ты днем от меня убегала и пряталась в чаще лесной, А ночью, укрывшись под каменным сводом, Бессонно делила мохнатое теплое ложе со мной, И пахло тогда от тебя земляникой, полынью и медом. И были на коже моей от ногтей твоих острых следы, И губы порою искусаны были, И бурая кровь запекалась в волнистых струях бороды. Ужель ты забыла, как мы беспощадно и жадно любили?»... А теперь, мы—«жених и невеста», «мы оградились глухими стенами», потеряли «зеленое уветье»... «Не шкурой бизона теперь ты одета, А тонкою тканью из шелка; И нет уж на шее твоей амулета Из зуба трехлетнего волка».