Сибирские огни, 1927, № 2

•читателя словами потому только, что он их знает. Он забывает подумать об ин- тересах читателя... (может быть, ему все э то давно известно?). Читатель ча- с т о тонет в водянистых потоках его страниц, но иногда словесная вода писа- теля крепнет до | устоты известкового раствора, делается горькой и едкой. Отрывок из романа «Под голубым потолком» написан именно так. Пусть от- рывок в целом недостаточно художественно убедителен, но отдельные его ме- ста больно и верно бьют в цель. А. К. Воронский, прочитав одну из повестей Каргополова, говорил ему: «Не пойму, что это у вас такое—реализм, не реализм. .. не пойму»... Можно ответить Воронскому—в повестях Каргополова советская дей- ствительность. На самом деле, что может быть причудливее, невероятнее на- шей действительности? Идешь по улице, видишь колонны пионеров, комсо- мольцев, войдешь в какое-нибудь учреждение и руками разведешь—какой век, какая власть? Совработкики тут сидят или гоголевские Акакии Акакиевичи? Вот уж, верно, товарищ Воронский,—не понять. .. Каргополов на верной дороге. Он не сделался советским бюрократом, он сохранил зоркость глаза человека из полей. Теперь ему нужно только пре- одолеть свою техническую малограмотность и изжить крестьянскую узость в подходе к городу, в оценке роли города в революции и т. п. Ему нужно всю испепляющую силу мужичьей ненависти перенести лишь на тех работников города, желудки и мозги которых загнили от жирной пищи, провоняли от постоянного пребывания на теплых местах и местечках. Сейчас же в вещах Каргополова—писателя-коммуниста—кажется стран- ным огульное шельмование города и явное сочувствие деревне. Сейчас в его городских вещах лучшие страницы пока посвящены крестьянам. Крестьян он дает хорошо и сочувствует им не только на «суше, но и на море». Я позволю себе привести отрывок из одной вещи писателя, которая в черновом виде бы- ла в редакции год тому назад и над которой он сейчас работает. Извиняюсь за его «длинность», но по нему можно судить о Каргополове, в нем Каргополов со всеми своими симпатиями и антипатиями: «Ходоки из деревни были в земотделе, где кто-то в черной тужурке по сто- лам разостлал «географию», водил пальцем и все бунчал под нос: — Не разыщем мы ваших владений. Не разыщем мы ваших земель. Послед- ние карты были усланы в центр, а теперь и не разыщем мы ваших владений. Рыжеволосый мужик, с бородой в сноп и на правом ухе с серьгой, толковал: — Пашни наши под боком. Снят там столб-то и яму зарыла, и наши пашни отняли. Ищи, говорят, грань. А был старик у нас и он знал грань. Но он-то оглох и как не кричи—не докричишь, где грань проходила. Вот мы тут и решили. Тужурка попела, попела, побунчала над картами и в шкаф их. и ходокам: — Не разыщем мы ваших владений. Ходоки из коридора в коридор, из учреждения в учреждение, и на углу одной улицы, у фотографии, по нужде своей остановились и оплескали витрину с портретами, и в особенности самый большой портрет, на котором сидел человек с расчесом волос на голове и с мягонькой бородкой. Фотограф чуть ума не ли- шился, а мужики стыдливо отвертывали головы. Фотограф нырял около витрины и таинственно: — Нестриженные хари. А кто тут снят? Кто сидит тут? Мужики подули, подули так вперед себя и боком прошли в губком, а там в кабинет к Роликову, и истинно убедились, что на карточке в витрине тот самый и есть. И рыжий мужик боком сел на стульчик и толково изложил насчет столба, и грани и старика, умолчав, конечно, о портрете. Роликов закрыл все двери, придвинул стулья к столу и так простенько, с за- кидыванием повел речь, и мужики расступились и кое-что выболтали. Роликов успокоил их насчет грани, столба и даже сказал—хорошо-б старику тому сделать операцию, ведь медицина излечивает и не таких, и что он сам когда-то обучался этому искусству. Роликов позвонил на квартиру, потом с запиской послал курьера