Сибирские огни, 1927, № 2

денег, денег «короля шестой державы—Антона Сорокина». Все это писатель делал для того, чтобы пробить косность сибирского обывателя—читателя. Он искал читателя всеми доступными ему способами. За это мы на него сето- вать не будем. Теперь Сорокин не кричит о себе, не прибегает к шумной ре- кламе. Теперь он в этом не нуждается—он желанный сотрудник «Сибирских Огней» и ряда сибирских газет, его регулярно и охотно печатают. Сорокин много пишет о туземцах и об аэропланах. Он, как и Итин, опускает аэроплан в темный быт туземца. Но Сорокин не смещает Сибирь по-итински к экватору, он берет и показывает свою страну во всей ее перво- зданной чистоте и силе. Итин Сибирь подает очень тщательно, кажется, что он ее не описывает, а препарирует. Итин многое подает именно в за- консервированном, заспиртованном виде. Все у него классифицировано, на «ем_ этикетки со ссылками на ученых или писателей, ранее работавших в этой области. Сорокин же пишет о Сибири не мудрствуя лукаво, и его образ реален и пахуч, как красный кровяной кусок сырой, парной баранины. Соро- кин хорошо показал киргиза, для которого аэроплан—птица, несущая яйца, родящие гром. Читатель вместе с сорокинским киргизом опасается немного, что как бы эта «птица!» действительно не стала вить гнездо в степи из юрт бедных кочевников. Писатель показал нам туземца при царе, при белых и при советской власти. Он рассказал нам о драме кочевника-скотовода, которого заставля- ли рыть окопы: «Андрюшке, ты сдурел что ли? Не буду рыть землю. Степь- матери больно, степь кормит. Зачем буду землю портить? Не буду». Жаль, что мастер Антон Сорокин до сей поры мало известен читателю, жаль, что его рассказы разбросаны по разным газетам и журналам. Собрать и издать их необходимо. С далекого Амура пришел партизан и интеллигент до мозга костей Рувим Фраерман. В его рассказах слышно, как воет подо льдом Амур, ревет на голых сопках ледяной ветер, хрустят нарты и тяжело дышат запалившиеся в упряжке собаки. Фраерман держит на руках перед читателем сияющий и черный, как ночь, мех соболя, гладит пушистую спину лисы-огневки. Писа- тель прекрасно чувствует Сибирь, тайгу. Впрочем, лучше предоставить слово ему самому: «Гляжу вперед, гляжу назад—все тайга зубчатая, будто густым, зеленым, стоячим туманом весь свет застилает и идет от нее прель гнилая, как от старого гриба, на солнце паром вьется и дымом стоит. И нет человека кругом». «Знаю я хорошо, что тайга, как море, страху в сердце не любит, и дорог суматохе не показывает, чужих не уважает». «Страшна тайга и днем, а ночью еще страшней. Завернет тебя всего темь непроглядная, как в сол- датское черное сукно. Пальца своего не увидишь. Посмотришь вверх, звезды вот-вот на тайгу упадут, до того близки и большие, полыхающие, словно костры хвойные в небе горят. Да. все»без толку, от них не светлей. Ветер трепыхается—слушаешь—не зверь ли идет. Тени от костра шаманят, как бешеные, и, кажется, что будто на земле нет ничего: ни городов, ни Сахалина, ни села Рыковского. ни людей... весь мир—тайга». Так говорит о гайге Фраерман устами сахалинца, таежника, насильни- ка и завоевателя Кузнецова. Фра'ерман щедро раскладывает перед читателем богатства своей стра- ны. Вот «светлое, как солнечный блик, плотное и сильное, как волна, тело горбуши», вот «вялая и робкая, зябко отливающая чешучайтой сталью се- ледка»... «как мокрые сучья елей, навага»...