Сибирские огни, 1927, № 2

динамите, о гремучем студне, которым он в момент казни смел бы всех па- дачей. Словом, для лучших и «любимых» персонажей писателя—бомба—пана- цея от всех бед. Вслед за бомбой Кравков вводит в рассказ женщину. Она играет весьма немаловажную роль При этом женщина у него обязательно красивая. В «Эпи- зоде» красивая женщина делит с Баландиным напряженнейшие минуты 1 опасно- сти и победы, в «Ассирийской рукописи» она не разлучна с героем, в «Медвежьей шкуре» она —исходная точка, ради нее идут на охоту, с мыслью о ней уби- вают медведя; в «Двух концах» женщина, хоть на секунду, но радостно оза- ряет сознание человека, приговоренного к смерти. Словом, схема рассказов у Кравкова такова—герой, бомба, женщина. Кравков долго работал в кино. Это, вероятно, сказалось на его умении строить вещи сюжетно. Кравков сюжетен и авантюрен. Читатель с одинаковым ин- тересом следит за действующими лицами его рассказов, независимо от того, где они «приключаются»—в городе или в тайге. Писатель умеет держать чита- теля в напряжении. Иногда только его герои «приключаются», приключений ради. Тогда читатель, перевертывая последнюю страницу, разочарованно вздыхает. Не всегда удерживается Кравков от соблазна—повесить на таеж- ную красавицу-пихту несколько безвкусных елочных украшений. Приходилось слышать разговоры о том, что Кравков напрасно берется за такие вещи, как смертная казнь при царе. Это, мол, уже описано Андре- евым. Можно, конечно, писать о смертной казни и в революцию, может быть, это давке нужнее, но нельзя утверждать, что Андреев—идеал, предел, его же не прейдеши, и что эта тема уже исчерпана. Товарищи, ведь, наши полит- каторжане (и Кравков вместе с ними, гак как он политкаторжанин) на-днях только праздновали десятилетие своего освобождения из тюрем. Всего только десять лет, как они сняли кандалы. Разве могут они забыть царскую тюрьму, царских тюремщиков и палачей, и разве у нас в литературе есть хоть что- нибудь более или менее полно отражающее тысячелетия каторги, отбытой на- шими революционерами? Таких вещей еще нет, товарищи. Поэтому мы должны приветствовать всякую попытку отобразить героический подполь- ный период борьбы с самодержавием. Упрекают Кравкова в чрезмерном индивидуализме, в идеализме. Пусть так. Пусть он не дает массы, борьбы классов, но он дает одно из слагаемых действенной, революционной массы—сильный характер. К тому же не надо забывать, что Кравкову, как писателю, всего пять лет от роду. Одновременно с Кравковьгм, вышедшим из тайги, из степи, вышел К Урманов. Урманов рассказал о киргизах, мечтающих, что после перево- рота (контр-революционного) каждому из них достанется по две русских ба- бы. Киргизы Урманова плохо разбираются в событиях гражданской войны и мечутся от одного берега к другому. От его коммунистов сильно несет вели- кодержавным российским душком. Вот как говорит один из них о киргизах: «А хорошо бы им, чертям косоглазым, революцию подпустить! Вот бы за- бегали! И-их!». И он же в другом месте презрительно цедит: «До революции вам еще дале-ко». С коммунистами у Урманова неблагополучно. В лучшем случае они—крестьяне. Красноармеец-коммунист, говоря, например, о Ле- нине, для большей убедительности проводит параллель между ним и Христом. Крестьян писатель дает крепко. Они «настоящие» у него, со всей своей узостью и ограниченностью, их видишь. Крестьяне Урманова дальше деревни и пашни ничего не знают и знать не хотят. Они с одинаковой усмешкой го- ворят о белых и красных: