Сибирские огни, 1927, № 2

Итак, товарищи, мы у костра. У костра—Березовский, Сейфуллина, Пуш- карев, Правдухин Басов. Березовский, по «рассказам бабушки», знал, какие дрова нужно класть в костер; он положил в огонь сухие, смолистые сутунки своих двух повестей. Сейфуллина принесла «Четыре главы» кизяку, собранного в оренбургских степях. Кизяк, как известно, есть и в Сибири, поэтому такой ;<мд топлива со стороны сибиряков не встретил возражений. Басов свалил остатки дома, подожженного его «Матрешкой». Пушкарев—«Толпу» белых и к,.асных. Правдухин ходил вокруг костра, подбадривающе покрикивал, посы- лал даже письма неизвестному «другу» о «взлетах*и взмывах революции» и пренебрежительно сплевывал в огонь: «Суровая страна Сибирь. Не любит искусства... Поэзия требует малявинских красок и огромных пламенных об- разов. А где они в Сибири?..». Костер разгорался. На огонек подходили новые люди. Березовский по- чему-то заподозрил, что в дальнейшем дрова стали поступать не с госсклада, плюнул и ушел (смех). А у костра не умолкали рассказы. Сейфуллина расска- зывала о правонарушителе Гришке, о большевике Софроне, о красной гвардии. Иногда она вскакивала, становилась в позу и кричала: «Застрамим Европу, товарищи!». Но о Сейфуллиной уже много сказано другими, и я о ней говорить сегодня не буду. Я считаю, что нужно говорить о тех, на ком наши критики не останавливались. Я буду говорить о писателях в том порядке, по возможности в каком они подходили к костру. У Глеба Пушкарева—в одном из лучших его рассказов «Надо воротить- ся»—предВИК'а говорит так: «Товарищи!... Поволжье голодает! Товарищи, да разве мы можем молчать!..». ПредВИК этот в вечной суете, слово сказал: «и летит дальше... Слово бросил, пищу дал—лети дальше, оживляй новых, поддер- жи...». Писатель часто с читателем обращается по примеру своего пред- ВИК'а—«слово бросил—летит дальше». Часто кажется, что Пушкарев пишет конспекты, что всерьез он только еще предполагает писать, но ему некогда, к тому же: «Товарищи, да разве мы .можем молчать! Революция требует». И в печать идут конспекты. «Старое кончилось—нового нет, а душа ищет его, рвется: дай его, дай!! Люди обновились: песни новые, сказки другие». Пушкареву не удались алтайцы. Пушкарев пишет о туземце так, как когда-то писали «кающиеся» дворяне о крестьянах. Я думаю, что этой «бо- лезнью» кающегося дворянина страдает не один сибирский писатель, когда подходит к изображению туземца. Уж очень мы его жалеем, боимся обидеть, стараемся представить как можно лучше. Я думаю, что туземцы не нуждаются в этой жалости. Туземца нужно давать стихийно и просто, как стихиен и прост он сам. А то выходит уж очень неубедительно: «Дик Алтай. У него все свое: своя душа, свой склад, своя прелесть, простота. И народ свой: тихий, скромный, с прекрасной душой младенца, младенца гор». Хорошо показал Пушкарев только мужиченку—Никиту Куликова, до анекдота жадного, и ограниченного, ничего не видящего дальше своей семьи, краюшки хлеба и бабы. «Наше дело маленькое... Нам бы тово... Про- кормиться...». Никита Куликов, нищий и голодный, убил старуху, с целью грабежа (взял мешок муки). Арестованный, на следствии, он. вспоминая убитую, кре- стится и говорит: «Царство ей небесно. Може ей лучшае теперя...». С звериной цепкостью держится Никита за семью. Сбежав из каталаж- ки, он, как крот в нору, ночами таскает домой хлеб. Убил он старуху для то-