Сибирские огни, 1927, № 2

В поле вороны кличут горюшко, Волчьим воем гудит тайга... Пропадайте' вы, кудри-кудерышки, На пуховой груди жемчуга! IV. И вновь октябрь. В Москве еще теплынь. Степь на Дону еще в цветах и зное, На Волге—песни, гульбища, костры... А здесь—снега, безлюдье, волчий вой. День ото дня морозы все лютее, Землянки снег заносит, как могилы, Настыли в окнах бычьи пузыри, Снег по ночам звенит железом ломким И звезды кажутся мохнатыми... Зима. Но сквозь метель, сквозь леденящий ветер И гул тайги—могуче и призывно Запели, зазвенели трубачи, Заколыхались тяжко барабаны. Под стягом, на сторожевом валу Ермак, Кольцо, Никита Пан, и с ними Все есаулы, сотники, попы. Ермак к дружине держит речь. Пусть ветер Свистит в ушах и рвет слова и стяги, Пусть из дружины слышит лишь десятый... Но чуют все и каждый: час пробил, Суровый жребий брошен. И пора Иль пасть костьми в снегах чужбины дальней, Или бездумно силушку напрячь И по снегам, сквозь тучи вражьих стрел, Лавиной бурной—с грохотом и дымом— Упасть на городок Кучума... Черен мчится Кучум. Не погоня-ль во мраке? Взят врагом городок. Ранен князь Таузак. — Подавиться бы костью русской собаке! Убежать бы паршивой собаке назад! Притомился и храмлет у Кучума конь. Вьюга хлещет и злится... Далеко ли до стана? Ой, откуда у русских страшный гром и огонь? Ой, шаманы у русских, знать, хитрее шайтана! Храбрый сын Маметкул пропадет в плену,— Ах, и храброго жалит змея измены! Хмурый мчится Кучум, и все мнится ему Черный гром и огонь и дрожащие стены.