Сибирские огни, 1926, № 3

Сибовые и губовые химы громили международную буржуазию . Иеске, потрясая каменными кулаками, клялся драться до последней капли крови. Фигуры химов и пилота в густом дыму вечера н а высоком крыле а э р о ­ плана казались рудничными трубами. Их слова— обычные и надоевшие, сл о в а—стертые медяшки, которые все митинговые ораторы бросают в толпу щедрыми горстями, в черном угольном кольце ш ах теров, в дымной черноте вечера звенели зол о том новых истин. Митинг кончили ночью. Тогда ш ах тер с лампочкой подошел к само­ л е т у , и долго рассматривал его бока. — Почему не по-нашему написано? Голос его был горек и недоверчив. Толпа настороженно зашевели ­ лась. Забегали волчьи гл аза лампочек. Еще трое стали внимательно р а з ­ глядывать самолет. — Не по-нашему. А говорили— наш. Тогда снова на тусклом небе рудничной трубой выросла фигура Иеске. Иеске опять з ам а х а л руками, нападая на невидимого противника. Аэроплан звен ел и дрожал под его ногами. Кольцо волчьих глаз р а з о м ­ кнулось, поредело. Черная толпа пропала, ти х о расползлась по черным штрекам улиц. Нам подали лошадей. Надо было е х а т ь на ночлег. * Хороший к о н ь ... В ш а х т е я был в праздник. Ш а х т а была глуха, к ак могила. Мой провожатый о к аза л с я неудачным авиатором . В европейскую войну он был взя т в авиоотряд. Но на первом же полете испортил белье и категориче­ ски о т к а за л с я летать. Мы пробирались по узким штрекам , я— т о спотыкался, то стукался головой о крепи и думал, что лучше разбиться, чем быть раздавленным. Черные пласты угля давили меня, я чувствовал себя ничтожной козявкой. А мой спутник шел, к ак по земле, и о ш а х т е говорил с любовью. — Р або т ат ь можно, чево не р аб о та ть . Уголь у нас добрый. В ш ах т е электричество. З а р а б о т о к в три р а з а больше, чем при царе, и рабочий день вдвое меньше. Только вот в кооперативе никогда ничего н ет— ни мяса, ни муки. На голом чаю и сидим. В к вар ти р ах вот т ож е тесно та т а к а я , что не продохнешь. До аэродрома было четыре версты. По дороге шел бесконечный обоз: шахтеры и крестьяне и з окрестных деревень с детьми и женами ехали посмотреть н а аэроплан. Ноги мои были мокры, тело ломило о т непривычного ползания по ш ах т е, голова болела о т н еосторожного «соприкосновения» с деревянными стойками в подземельи. Я попросил к ако го -то старика, едущего со с т а р у ­ хой глядеть «ероплан», подвезти меня. — Вот еду, родной, поглядеть на ево. Три года мы его ждали. А ве­ чор мы это будто в бане попарились, выходим, слышу, где то молотят. Потом, нет, думаю, это панабиль. А он, родной, к а к сблеснет! Э!— кричу б а б е ,— ведь э т о ераплан! Ну, чистый журавь и журавь л етит. Как это, родной, на ем, на таком малом, народ -то сидит? Об'ясни ты, пожалуйста, мне его пуды и фунты. Я начинаю делиться со стариком всем, что мне и звестно о Юнкер- се. Старик в восторге х в а т а е т м еня_ за коленку, щ ел к ае т языком, т е р е ­ бит свою бороду, роняет вожжи — Ну, скажи ты, пожалуйста, сто двадцать пудов, а глядеть—прямо журавь и журавь. Ты уж меня проведи, пожалуй ста, к нему поближе.