Сибирские огни, 1922, № 1

Б О Л 1 0 ! Из окна нашей тюремной мастерской виднеются далекие сопки. Сейчас же за тюремной оградой идут строения, где живет наше начальство,—начальник тюрьмы и другие. А дальше за стрсениями виднеется дорога, извивами уходя- щая в сопки. Мы часто стоим у окна, особенно в дни, когда приходят новые партии каторжан, или уходят окончившие срок. И когда смотрим на уходящие в даль серые фигуры, нам становится грустно, мысл! ю мы унссимся за эти далекие горы, как будто за ними совсем особый мир. Там лю п и живут свободные, там кипит борьба, а здесь остались лишь маленькие радости и слишком глубокие страдания. Небо над горами кажется таким голубым, совсем не такое оно, как над тюремным дюром. Там какая-то легкость, простор, а здесь маленький клочек неба, и тюремные стены словно упираются в него. Извивается, черная, в нера- стаявших весенних снегах речка Зерентуйка. Разбросана по горе деревня— Горно-Зерентуйская станица. На высокой сопье, прямо перед тюрьмой, мрачно, словно грозит, потемневшая часовенка. А кругом сопки, под которыми похоро- нено столько невынесших неволи. А кругом сопки, со старыми заброшенными шахтами, о которых рассказывают страшные вещи люди, когда-то работавшие в них. Мне остается уже недолго. Я доживаю в мастерской последние дни. Нас работает двенадцать человек, и из них несколько человек—„вечники", осужден- ные на вечную каторгу. Что им передать на волю? 0 «и все пишут письма. Они бодрятся, им так хочется жить. Они гонят от себя мысль, что еще долгие годы их будут держать тюремные стены. Они строят планы побегов. Я знаю, что в этих планах много фантазии, несбыточного, но больно их огорчать. Да, конечно, я разыщу всех, кого им надо, я расскажу об этих планах, я помогу их выполнить. Работать не хочется. Зайдешь в мастерскую, где пахнет клеем и свежими стружками, визжат пилы, мягко строгают фуганки, под шутки краснощекого толстого Михлина, под сердитое ворчанье рябого, вспыльчивый голос вечно спо- рящего с кем-то брата, иногда, под треньканье гитары или балалайки, тут же сделанных в мастерской. Все бросают работу и принимаются горячо обсуждать, как я пойду, как меня снарядить, что я буду делать на воле. И чем ближе-к концу, тем больше разговоров об этом. Но вот и последний день. Я собираю узелок с вещами, с провизией, прощаюсь « рдечно со всеми, и ухожу в пере- сыльную камеру. И как будто жаль расставаться. В пересыльной камере большое оживление. Собралась настоящая уголов- ная кобылка,—люди бывалые. Среди них не мало оканчивающих уже второй или третий срок. Больше всех волнуется больной старик Зинькович. Вот уже который раз его ставят на комиссию к отправке, но каждый раз оставляют как больного. У него высокая температура, ревматизм ломит ноги и плечи, и боль- ше всего он боится фельдшера. Что, если опять оставят? Он старается бод- риться и казаться совсем здоровым. А кобылка гогочет: „куда тебе, Зинькович. Приписывайся лучше к могилевским мещгнам. Вон тебе Коваль*) под горой отведет три аршина земли, тебе и хватит". Но Зинькович вовсе не хочет умирать. Он мечтает о том, как вернется в свсю белорусскую деревню, снова заживет *) Начальник Горно-Зерентуйской тюрьмы Ковалев,