Сибирские огни, 1922, № 1

Все мы не спим, а лежим в каком-то забытье, когда не можешь открыть глаз, не можешь пошевелиться, но все слышишь. Угро настает, и мы медленно, как погребальная процессия, трогаемся в путь. Растянувшись гуськом, переходим широкую падь, всю заваленную буре- ломом и поросшую высокой травой с широкими твердыми листьями. Ветер шевелит их, и они хлопают друг о друга, как ладони рук. Вывернутые корни кажутся гигантскими спрутами, протянувшими к нам свои щупальиы. Обходить их по валежнику тяжело, перелезать через них—мучительная операция для ослабевших тел. И вдруг прямо из валежника я ступаю ногой на твердую, ясно заметную тропу. Тропа!... Да, передо мной тропа... широкая, вросшая в землю, неведомо откуда идущая—также, как неведомо куда исчезла первая. — Тропа!..—кричу я. На моих товарищей известие производит такое действие, точно я показал им кусок хлеба. Мы все быстро собираемся на тропе и садимся отлыхать. Тропа—это уже кое что; правда, она может исчезнуть, как и первая* но по ней хоть легче тащить усталое тело. Снова идем. Впечатление такое, словно поели. В сущности, мы давно уже не бойцы. Идем, низко понурив головы, и тяжелые вингооки шатают нас из стороны в сторону,- нет и намека на предо- сторожности. Тропа узодит нас в вершину пади и сворачивает в глухое, все заваленное буреломом и гранитными глыбами ущелье. Мы подымаемся на пригорочек... и вдруг разом, как по команде останавливаемся. Перед нами площадка, вся окруженная густыми зарослями винограда, и на 1 ней фанза. Слевя какой-то навес, а позади сплошной зеленой стеной уходит в высь бесконечная с о пк а- Винтовки скользят с плеча на руку и мы застываем в неподвижных позах. Тихо. В таких фанзах, затерянных в тайге, прячут японцы свои засады. В этой борьбе нет пленных. Восставшему рабу нет пощады, если он падет духом и покорно склонит свою голочу. Он склонит ее под топор. Здесь нет законоз,кроме одного, по которому имеет пра%о на жизнь только сильней. Здесь есть лишь победители, которые живут, и побежденные, которых убивают. Когда партизан поладает в засаду, его не убывают сраз/ лишь тогдэ, когда хотят это сделать через пару-другую дней. А на это время его раздевают и привязывают к дереву, без воды и пищи, на укусы несметного таежного гнуса. Когда враг попадает в паши руки, мы расстреливаем, не давая себе труда Дослуша;ь о чем бормочут на непонятном языке эти сведенные судорогой страха губы. Тихо. Проходит одно короткое мгновенье, как раз настолько, чтобы увидеть, что в этой встрече мы первые... И вот снова, как по команде, мы все шестеро стремительно бросаемся вперед. Кто-бы там ни был, в этой избушке—там наверное есть хлеб, и за него мы дадим бой из последних сил. Мы сейчас не партизаны, не восставшие рабы, не борцы, несущие в жизнь £вет Коммуны—мы голодное зверье с впалыми, полубезумными глазами. Я бегу. Голова кружится от слабости, из-под век на глаза сползает пленка какого то тумана. Все равно, нужно добежать. Все равно, сейчас какой-то конец. Мы врываемся на площадку.